/* Google analytics */

Sunday, November 21, 2010

О переводах и переводчиках

С форума The-ebook.org:

«Чужак в стране чужой» Хайнлайна в переводе Михаила Пчелинцева. Первое предложение книги (дальше в таком же духе).

Ориганал: "The first human expedition to Mars was selected on the theory that the greatest danger to man was man himself".

Перевод: "И ежу ясно, что самую большую опасность для человека представляет человек (то ли он сам, то ли его ближний, а может, даже и не ближний, а какой-нибудь совсем уж дальний — тут мнения расходятся). Вот этот-то хорошо известный очень распространенному в природе насекомоядному млекопитающему (см. сочинения А. Брэма) факт и стал основополагающим при подборе кадров для первой марсианской экспедиции (марсианской, это в смысле человеческой — на Марс, а не, скажем, марсианской — невесть куда)".

Теперь я понимаю, почему мне никогда не нравилась эта книга. Автор-то, оказывается, Пчелинцев.

Впрочем, из того же треда на форуме мы узнаём имена и других наших героев:

Я тут недавно "Автобиографию" читал Агаты Кристи. Очень впечатлила.Это одна из тех книг которые остаются в памяти надолго. Порекомендовал её маме которая читает на русском. Пообещал ей найти подтверждение того что книга была переведена и её можно заказать в книжном. Погуглил вобщем и нашёл. Закачал. Открыл. Автобиография. Перевод Валентины Черменджи и Ирины Дорониной. Книгу я как раз только закончил и в памяти были свежи последние главы. Особенно запомнился эпилог который я зачитывал в этот же день, как только пришёл с работы, своей жене. Стало интересно,а как же всё это на русском-то звучит? Открываю этот самый эпилог. Читаю. Перевод сам не высшего качества был как мне показалось,но придираться глупо памятуя о том как трудно переводить книги и о том что сам я не переводчик. Читаю дальше и не понимаю,что это? В оригинале текст выглядел вот так:

I have always admired the Esquimaux. One fine day a delicious meal is cooked for dear old mother, and then she goes walking away over the ice–and doesn’t come back… One should be proud of leaving life like that–with dignity and resolution.

Перевод выглядел следующим образом:

Я всегда обожала эскимо. Однажды для дорогой старушки мамы будет приготовлено изысканное холодное блюдо, она уйдет по ледяной дороге — и больше не вернется…Такой жизнью — достойной и насыщенной, — какую прожила я, можно гордиться.

А должен был выглядеть приблизительно следующим образом:

Я всегда восхищалась эскимосами. В один прекрасный день,изысканный обед приготавливался для дорогой старенькой мамы и потом она не спеша уходила прочь в ледяные просторы чтобы уже никогда не вернутся. Человек должен быть горд покидая жизнь вот так -достойно и решительно.

Saturday, November 20, 2010

Хочу жить! Луговская, Нина

Я начинаю маленькую серию из статей о трех книгах, как-то друг с другом связанных, но я так и не смог придумать название для серии, потому что никак не выходит в трех-четырех словах рассказать о том, что эти книги объединяет. Одна книга о ГУЛАГе, другая о Гражданской войне, третья... Третья вообще не книга. Ну, пусть третья и будет первой. Буду рассказывать в порядке прочтения. Так вот, книга Нины Луговской «Хочу жить!» — не книга. Это самый обычный школьный дневник, неинтересный и претенциозный. Голова у девочки была занята почти исключительно мальчиками и своей внешностью. Это ничего не говорит об авторе, это примета возраста. А особенным этот скучный дневник делает его история.

Нина Луговская — дочь Сергея Рыбина, известного левого эсера, бывшего члена ЦК ПЛСР. Рыбин был экономистом и поддерживал политику НЭПа. Он участвовал в нескольких синдикалистских проектах, в том числе в знаменитой пекарне «Трудовая вольность», а потом и в артели «Муравейник». Естественно, за участие в революции был отблагодарен большевиками. Арест и три года ссылки в двадцать девятом, отказ в московской прописке, арест и три года ссылки в тридцать пятом, досрочное возвращение, еще один арест и приговор к десяти годам тюрьмы в тридцать седьмом. В том же тридцать седьмом кому-то надоело его кормить и его расстреляли. Вот так и делалась та статистика, которой сегодня опровергают сталинские репрессии: какие расстрелы, если его приговорили к десяти годам? А если потом расстреляли, то это уже не по статистике.

Очевидно, Нина не могла не воспринять от отца совершенно определенное мнение о его бывших союзниках, большевиках. Его-то она и изложила в своем дневнике. То ли она не ожидала ареста, то ли было подсознательное желание пострадать и стать политзаключенной, но в дневнике она написала прямо: «Несколько дней я подолгу мечтала, лежа в постели, о том, как я убью его. Его обещания, диктатора, мерзавца и сволочи, подлого грузина, калечащего Русь… Я в бешенстве сжимала кулаки. Убить его как можно скорее! Отомстить за себя, за отца»

Вот в том числе и за этот отрывочек ее и осудили за участие в террористической группе. Дневник был приобщен к делу, полсотни лет пролежал в архивах Конторы. Смешно подумать, но наверняка он был секретным документом.

Кроме нелюбви к большевикам, в дневнике нередки просто недурно написанные отрывки (Нина хотела стать писателем), но все-таки по большей части это довольно скучный документ, скорее психологической, чем исторической ценности. Настоящую ценность представляет собой ее история ее жизни, искалеченной теми самыми большевиками, которых она не так не любила, и которые отомстили ей за это чувство. А дневник... Это так, иллюстрация к трагедии.

Wednesday, November 10, 2010

Птица войны. Кондратов, Эдуард

Раз уж такой печальный случай выпал, захотелось вспомнить книги Кондратова.

«Птицу войны» я перечитывал два года назад, а кажется, что совсем недавно. Действие происходит в девятнадцатом веке в Новой Зеландии, куда приезжает из Англии юноша по имени Генри. Это время маорийских войн и ситуация вокруг фермы, где он живет, напряженная. Англичане продолжают сгонять маори с их земель. Но он, как нормальный положительный герой, относится к маори хорошо, знакомится с маорийской девушкой и постепенно становится их другом, а потом и уходит к ним жить, перенимая их образ жизни.

Сюжет, как можно понять из предыдущего параграфа, бродячий и беспроигрышный. Сколько писали книг о людях, выбравших простую и благородную жизнь дикаря, сколько снимали фильмов, и все равно еще писать и снимать будут. Тот же «Аватар», например. И, между прочим, я уверен, что он получился бы гораздо лучше, если бы Джеймс Кэмерон перед съемками прочитал бы «Птицу войны». Тогда-то его главный герой не был таким непроходимым глупцом, а финал фильма не лучился бы безмозглым оптимизмом. Не буду рассказывать о финале «Птицы войны», но очень советую прочитать ее всем любителям хорошей приключенческой литературы. Я и сам ее перечитаю, пожалуй. Сначала «По багровой тропе в Эльдорадо», а потом и «Птицу».

Умер Эдуард Кондратов

Ах, какой писатель ушел... Как мне нравились его «По багровой тропе в Эльдорадо» и «Птица войны» про пакеха Хенаре. Спасибо, Эдуард Михайлович.

Умер писатель Эдуард Кондратов

Во вторник, 9 ноября, в Самаре на 78-м году жизни скоропостижно скончался известный журналист и литератор Эдуард Кондратов. О его смерти сообщил в своем блоге поэт Георгий Квантришвили.

Эдуард Кондратов работал во многих СМИ, был собственным корреспондентом газеты «Известия» в Туркмении, Молдавии, Самарской области, а также соавтором одного из первых советских телесериалов, «Тревожные ночи в Самаре» (1969).

Из произведений Кондратова самым известным стала первая же его приключенческая повесть «По багровой тропе в Эльдорадо». Большой популярностью также пользовались его книги «Птица войны», «Десант из прошлого», «Покушение на зеркало» и многие другие.

Эдуард Кондратов был одним из участников легендарного неофутуристического хэппенинга на филологическом факультете ЛГУ 1 декабря 1952 года.

По сценариям писателя сняты десятки документальных фильмов о Самаре и ее жителях.

Прощание с Эдуардом Кондратовым начнется 12 ноября в 10:30, гражданская панихида состоится в 12:00 в Доме актера (ул. Вилоновская, д. 24).

Книги о палеолите. Список

Более-менее закончил список книг о первобытных людях.

Серия: "На заре времен"

1. Жертвы Дракона

Сергей Викторович Покровский "Охотники на мамонтов", 1937

Сергей Викторович Покровский "Поселок на озере", 1940

Александр Михайлович Линевский "Листы каменной книги", 1930-1939

Владимир Германович Богораз "Жертвы дракона", 1909

2. Гремящий мост

Владимир Сергеевич Уткин "Вдоль Большой реки" (Довольно интересная книга о первобытных людях. Во времена Ледникового периода полярные шапки сильно выросли, вследствие чего уровень мирового океана значительно понизился. Открылись перешейки между Азией и Северной Америкой, Азией и Австралией, и тд. Эта книга о племени, которому пришлось перекочевать по такому перешейку, из Азии в Северную Америку.)

Владимир Сергеевич Уткин "Гремящий мост"

Владимир Сергеевич Уткин "Горизонт без конца"

Софья Борисовна Радзиевская "Рам и Гау", 1967

Дитрий Харламов «Сказание о Верном друге» (о древних людях, о приручени человеком собаки)

Янка Мавр «Человек идет» (коротенькая, но очень добрая и светлая повесть о древних людях)

3. Бронзовый топор

Владимир Головин "Гирр - сын Агу"

Виктор Федорович Мироглов "Игги"

Виктор Федорович Мироглов "Голоса тишины"

Георгий Анатольевич Золотарев "Бронзовый топор"

Михаил Евгеньевич? Скороходов "Дети огня"

Клара Моисеева "Волшебная антилопа"

4. Затерянная земля

Йоханнес Вильхельм Йенсен "Ледник" (Johannes Vilhelm Jensen. Bræen, 1908)

Карл Глоух "Заколдованная земля" (Karel Hloucha. Zakleta zeme, 1910)

Конан Дойл "Затерянный мир" (Arthur Conan Doyle. The Lost World, 1912)

Чарльз Робертс "Первобытный страх" (Sir Charles (George Douglas) Roberts. )

Кристофер Брисбен "Заветные перья" (?Coutts Brisbane

5. Земля мамонтов

Семен Юльевич Каратов "Быстроногий Джар”, 1962

Семен Юльевич Каратов "Земля мамонтов”, 1964

Семен Юльевич Каратов "Каменный исполин”, 1965

Сергей Сергеевич Писарев "Повесть о Манко Смелом”

6. Пещерный лев

Жозеф Анри Рони "Борьба за огонь" (Joseph-Henri-Honore Rosny Aine. La Guerre du Feu, 1909)

Жозеф Анри Рони "Пещерный лев" (Joseph-Henri-Honore Rosny Aine. Le Felin Geant, 1918)

Жозеф Анри Рони "Вамирэх" (Joseph-Henri-Honore Rosny Aine. Vamireh, 1892)

Клод Анэ "Двенадцать тысяч лет назад" (Claude Anet. ?La Fin d'un monde, 1925)

7. Исчезнувший мир

Димитр Ангелов "Когда человека не было" (Димитър Ангелов. ,1941)

Йожеф Аугуста "Исчезнувший мир" (Josef Augusta. Ztracený svět, 1948)

Курд Лассвиц "В тумане тысячелетий" (Kurd Laßwitz. )

8. Каменный век

Чарльз Робертс "Каменный век" (Sir Charles (George Douglas) Roberts. In the Morning of Time, 1912)

Эдуард Шторх "Охотники на мамонтов" (Eduard Štorch . Lovci mamutů, 1918 )

Клод Сенак "Пещеры Красной реки" (Claude Cénac. "Les Cavernes de la Rivière Rouge", 1967)

Эрнест Д'Эрвильи "Приключение доисторического мальчика" (Jules Amédee Barbey d’Aurevilly.

Фридрих Вейнланд «Руламан» (David Friedrich Weinland. Rulaman. Naturgeschichtliche Erzählung aus der Zeit des Höhlenmenschen und des Höhlenbären, 1878)

9. В дебрях Времени

Герман Михайлович Чижевский "В дебрях времени", 1963

Владимир Маркович Санин "Приключения Лана и Поуна",

Север Феликсович Гансовский "Идет Человек"

10. Сила сильных

Йожеф Аугуста "Великие открытия" (Josef Augusta.

Джек Лондон "До Адама" (Jack London. Before Adam, 1907)

Джек Лондон "Сила сильных" (Jack London. The Strength of the Strong, 1914)

Герберт Уэллс "Это было в каменном веке" (Gerbert Wells. A story of the Stone Age, 1897)

Уильям Голдинг "Наследники" (William Golding. The Inheritors, 1955)

Пальман Вячеслав - "Кратер Эршота"

Гир М., О'Нил Гир К. Цикл "Первые северо-американцы" (в России вышло две книги: "Люди Огня" и "Люди Волка".)

Давыдов А. Целебный камень.

Липс Ю. Происхождение вещей: очерки первобытной жизни.

Микулов Олег. Закон крови. Тропа длиною в жизнь.

Рони-старший Жозеф. Хельвгор с Голубой реки.

Сатклиф Розмари. Алый знак воина. Не совсем те времена, это, пожалуй, уже между неолитом и бронзой, но, судя по первому впечатлению, подходит.

Пейвер, Мишель. Цикл «Хроники темных времен» в шести книгах (переведены 1, 2 и 4)

Брат Волк (Wolf Brother), 2004

Сердце Волка (Spirit walker) , 2005

Пожиратель душ (Soul Eater), 2006

Изгнанник ([Outcast), 2007

Клятвопреступник (Oath Breaker), 2008

Охотник на призраков (Ghost Hunter), 2009

Ауэл Джин. Цикл «Дети Земли»:

Клан пещерного медведя (The Clan of the Cave Bear), 1980

Долина лошадей (The Valley of Horses),1982

Охотники на мамонтов (The Mammoth Hunters), 1985

Путь через равнину (Plains of Passage), 1990

Под защитой камня (The Shelters of Stone), 2002

The land of painted caves (2011)

Андерсон Пол. «Коридоры времени», «Щит времени» (четвертая часть, «Берингия»).

Щепетов Сергей.

Род Волка.

Племя Тигра.

Прайд Саблезуба.

Клан Мамонта.

Народ Моржа.

Люди Быка

Браниган К. Первобытные люди

Дэрэм С. Первобытный человек.

Пермяк Е. От костра до котла.

Подольный Р. Как человек огонь приручил.

Сабуда Р., Рейнхарт М. Энциклопедия древностей: Звери.

Сухов В.В. и др. По следам прошлого: книга для чтения по истории в начальной школе. Часть 1.

Харрис Н. Первобытные люди.

Аникович М. В. Повседневная жизнь охотников на мамонтов.

Э.Б.Тайлор, Первобытная культура.

Ламберт Д. Доисторический человек. Кембриджский путеводитель.

Хорошая книжка Малиновой Р. и Малины Я. Прыжок в прошлое, об экспериментальной археологии.

Аугуста И., Буриан З. Жизнь древнего человека. Книга старенькая, но интересная.

Wednesday, November 3, 2010

Карта Родины. Вайль, Петр. Культурология. Генис, Александр

Это не одна книга Вайля и Гениса, а одна книга Вайля и одна — Гениса. Честно говоря, Гениса я так и не дочитал, поэтому сразу скажу о «Культурологии» все, что хотел, и перейду к более интересной книге Вайля. Так вот, первый том элегантного трехтомничка Гениса оказался для меня последним. Он, конечно, замечательный писатель. Каждое его эссе это цепочка дьявольски тонких метафор, остроумнейших мыслей, блестящих шуток. Но, похоже, что это просто не мой жанр. Я не очень люблю такие цепочки по двум причинам. Во-первых, не бывает столько в равной степени блестящих мыслей сразу, а во-вторых, они связаны между собой настолько неявными авторскими ассоциациями, что я быстро устаю от попыток разглядеть их поближе. Мне бы что-то попроще, с сюжетом и главным героем. Ну, хотя бы с автором, как у Вайля, который, будучи мужчиной крупным, всегда на виду, в отличие от тщедушного, да еще и скрывающегося Гениса.

«Карта Родины» это тоже сборник эссе. Принимаясь за него, я надеялся найти примерно то же, что в его прекрасном «Гении места», только не о загранице, а о России, о местах, мне знакомых. Я был разочарован. Я понимаю, что страна у нас большая и вполне можно ни разу не пересечься, но ведь мы с ним жили в одном городе, в Риге. Но он жил там еще до своего уезда за границу, а в книгу вошли только недавние впечатления, не советские, а российские, которые обладают двумя недостатками. Во-первых, Вайль все время от меня ускользал, разъезжая по незнакомым мне городам, а во-вторых, он старался ездить незнакомым мне способом: перемещаясь с творческими людьми и творческими коллективами с одного мероприятия на другое, с фестиваля на биеннале. Мне показалось, что этот способ передвижения ему самому был не по вкусу, он очень часто и очень едко язвил в адрес своих попутчиков. Впрочем, ездить с ними по стране он не перестал. Жаль, мне было бы гораздо интереснее читать его впечатления, если бы он не был так раздражен и уделял больше внимания карте родины, чем пьяным кинорежиссерам. Вот, скажем, на Соловках он побывал, кажется, в одиночку, и их история получилась у Вайля совсем другой. Чувствуется, что и его эта поездка глубоко затронула, и мне он сумел передать свои ощущения.

На сайте Озон.ру есть отзыв об этой книге. Там есть такой абзац:

Возможно, вы, как и я, открыв "Карту Родины", воскликнете: "Но я же уже читал отдельные эссе в толстых журналах!". Да, но то были отдельные эссе, а теперь Вайль включил их в сборник - полил географическим соусом и подал к столу, разложив на карте СССР, покрывающей стол вместо скатерти. Отчего они стали еще вкуснее; кулинарные метафоры здесь не случайны, ведь Вайль - известный гурман и едоописатель. Жизнь Вайля проходит в движении. Родился в городе Рига, живет в городе Прага, а между двумя Га растянулся весь бывший союз от Соловков до Аджарии и Чечни, от кантовского Калининграда до Чуйского тракта. Не считая Нью-Йорка и всего остального мира, которые уже описаны в "Гении места".
Во-первых, конечно, не весь бывший Союз, а очень немногие его кусочки. А во-вторых, вот тут-то как раз хорошо видна разница между вкусами тех, кому «Карта Родины» нравится, и моими. Видите ли, они, подметив сходство между последними слогами названий Рига и Прага, тут же его обыграют, считая, что даже если оно неважно для понимания, оно будет эффектно смотреться. А мне вот кажется, что у этих названий вовсе не так много общего.

В общем, эти две книги, одна Вайля и одна Гениса, вызвали у меня в памяти очень смутное воспоминание о какой-то очень подходящей к случаю цитате. Я несколько часов пытался поймать это воспоминание за хвост и в конце концов вспомнил:

- Ты увидел знак? - Шепчет она:

- Как только вернулся в лагерь, - говорю я. - Он был нарисован на мешке с картошкой и луком.

- Они всегда вместе, - говорит она нежно, - всегда вместе в жизни.

- Вместе они замечательны, - говорю я, - с тушеным мясом.

- Я имею в виду сердце и крест, - говорит она. - Наш знак. Любовь и страдание - вот что он обозначает.

Вайль и Генис вместе замечательны. С жареными грибами, например. А по отдельности их лучше не варить. Не то.

Saturday, October 30, 2010

Книги о палеолите

Что-то захотелось сегодня перечитать серию Джин Ауэл «Дети Земли» о жизни палеолитической женщины, еще ребенком попавшей к неандертальцам, первой приручившей лошадь, пропутешествовавшей от Крыма до Франции... Первые две части у меня были на бумаге, на английском (одна пропала :(). Есть электрические первая, вторая, третья и пятая.

А между делом, пока дочитываю «Войну и мир», составляю список других книг о людях палеолита. Впрочем, чтобы не ставить слишком жесткие рамки, о первобытных людях. Это достаточно расплывчатое понятие :). Для начала надергал в интернете уже готовые списки и свел их в один файл (за основу взял вот этот список). Он еще совсем не обработан, поэтому там наверняка есть и мусор, есть дубликаты. И еще добавлю то, что сразу пришло в голову: Пол Андерсон: «Коридоры времени», «Щит времени» (четвертая часть, «Берингия»).

Есть еще серия книг Сергея Щепетова: «Род волка», «Племя тигра», «Прайд саблезуба» и т.д. Сначала они мне понравились, но на третьей книге я сломался и бросил.

Себе на память процитирую предисловие из «Повседневной жизни охотников на мамонтов» Аниковича:

О первобытном прошлом Европы писали и пишут многие. Например, у нескольких поколений школьников представление об эпохе палеолита сформировалось по книжкам французского писателя рубежа XIX—XX веков Жозефа Бекса (литературный псевдоним: Рони-старший) «Борьба за огонь», «Пещерный лев», «Вамирех»... В свою очередь, современная молодежь нередко рисует себе те далекие времена по романам современной американской беллетристки Джин М. Ауэл (серия «Люди Земли») и другой подобной литературе. Сразу оговорюсь, что ни те, ни другие произведения для моих целей абсолютно не подходят!

Дело в том, что практически вся литература XX века, трактующая об эпохе палеолита, в настоящее время очень сильно устарела. Это касается даже лучших ее произведений, как, например, уже упомянутая мной повесть С. В. Покровского «Охотники на мамонтов», не говоря уже о «Борьбе за огонь» Рони-старшего! В свете современных данных даже самый сюжет этой последней — необходимость «завоевать» огонь — вызывает у моих коллег-археологов только смех. Теперь уже прекрасно известно, что в верхнем палеолите человек превосходно владел способами добычи огня! Чтобы горю помочь, героям книги Рони-старшего на деле было достаточно раздобыть пару сухих щепок (см. гл. «Огонь»). Не более реальным выглядит и их конфликт из-за дочери вождя, приводящий к убийству одних общинников другими. В настоящий момент представляется научно установленным, что практически все племена той эпохи были экзогамными — то есть все общинники считались братьями и сестрами, а любые половые связи внутри рода запрещались самым строжайшим образом (см. гл. «Закон крови»). Даже имена героев этой повести (Нао, сын Леопарда; Аго, сын Зубра и т.д.) являются совершенно немыслимыми, с учетом понятий того далекого периода. Идеологией верхнего палеолита был тотемизм — то есть все члены рода обязательно имели одного общего предка. Безусловно, могли быть общины «детей Леопарда » или «детей Зубра», но при этом те и другие уж никак не могли считаться сородичами (см. гл. «Восприятие мира»)!

Таким образом, становится ясно, что старая художественная литература дает нам такой богатый набор ошибок и несообразностей, что, при всей занимательности, ею никак нельзя «проиллюстрировать» современные научные представления о палеолите. Разве что «с точностью до наоборот»! Характерно, что повесть «Поселок на озере» С. В. Покровского, изображающая жизнь неолитических охотников, до сих пор может считаться удачной исторической реконструкцией того периода. Во многом она «бьет в самую точку», даже по отзывам современных специалистов. А вот о повести того же автора «Охотники на мамонтов» такого не скажешь.

...

В конечном счете поиски материала, более-менее отвечающего моим требованиям — быть иллюстрацией к научному описанию жизни людей эпохи палеолита, — привели меня к современному российскому писателю и ученому Олегу Васильевичу Микулову. В настоящее время он работает над серией романов, посвященных первобытному прошлому Европы, два из которых — «Закон крови» и «Тропа длиною в жизнь» — уже вышли из печати. Оба романа написаны, с точки зрения археолога-палеолитоведа, вполне профессионально. Во всяком случае, в них повествуется не о палеолите «вообще», а о совершенно определенных его периодах, датируемых в первом случае около 30—25 тысяч, а во втором — около 18—15 тысяч лет назад. И место действия обоих романов, и даже сами их герои очень хорошо «знакомы» мне, археологу, уже 30 лет проработавшему в экспедициях на Среднем Дону (современная Воронежская область)

А можно еще расширить рамки и включить в список книги, во-первых, не только художественные, а во-вторых, не обязательно о палеолите, а просто о народах, ведущий образ жизни охотников-собирателей. Тогда сюда можно будет включить еще несколько научно-популярных книг (учебники не считаются):

  • Аникович М. В. Повседневная жизнь охотников на мамонтов.
  • Две книги Э.Б.Тайлора: Миф и обряд в древнейшей культуре; Первобытная культура.
  • Ламберт Д. Доисторический человек. Кембриджский путеводитель.
  • Хорошая книжка Малиновой Р. и Малины Я. Прыжок в прошлое, об экспериментальной археологии.
  • Аугуста И., Буриан З. Жизнь древнего человека. Книга старенькая, но интересная.

Friday, October 29, 2010

Интервью с Мошковым

Интервью с Максимом Евгеньевичем в журнале Частный корреспондент. О книжках, читалках, библиотеках, Флибусте, Либрусеке, Самиздате, экстремистах, ФСБшниках, телевидении, журналистах, ученых, компьютерах, автомобилях, китайцах и о нас:

Максим Мошков: «Сколково» я воспринимаю как хороший знак» Основатель Lib.Ru о чтении, экстремизме и государстве

С умным человеком так и хочется согласиться, даже если с его мнением совершенно не согласен...

Thursday, October 28, 2010

Красная звезда. Инженер Мэнни. Богданов, Александр

Александр Александрович Богданов (он же Малиновский, он же Вернер, он же Рядовой) — личность неординарная. Он был одним из создателей Пролеткульта, сторонником классовой культуры. К Пролеткульту можно относиться по-разному. Ленин его не любил. Я его побаиваюсь. Но зато в нем нет ни тошнотворного «одемьянивания» (sic!), как у РАППовцев, ни старательного уничтожения в себе творчества, как у ЛЕФовцев. И в то же время вряд ли можно считать Пролеткульт чем-то вроде творческого объединения. Это была политическая структура на основе авангардной культуры, которая почему-то был объявлена пролетарской.

Начало двадцатого века, с точки зрения культуры, период просто фантастический. Это время знаменитого русского авангарда, в том числе и вошедшего почти в фольклор «Черного квадрата», это время желтых футуристических штанов и Маяковского, это Серебряный век Блока, Бальмонта, Белого, Есенина, десятков и сотен других поэтов разной, но несомненной степени гениальности, это время Эйзенштейна, Мейерхольда, Стравинского, Хармса, Шагала... Откуда они все взялись?

Не на пустом месте, конечно. Я очень плохо знаю эту историю. Очень хочется что-то об этом почитать, но не знаю, что. Впрочем, началось все, видимо, с теории. Теоретическая основа авангарда очень близка к мистике и теософии. Мне кажется, что историю авангарда можно проследить до Николая Федорова, того, который хотел воскресить всех умерших, живших на Земле. Он был знаком и с Толстым, и с Соловьевым, и с Циолковским, с тремя чуть ли не самыми выдающимися российскими мистиками. От них можно провести прямые связи к теософам Гурджиеву и Успенскому и к так называемому космизму и биокосмизму. Может быть, именно отсюда характерный для русского авангарда (и Пролеткульта) бескомпромиссный подход, неприятие ограничений, невообразимый масштаб замыслов.

Вспомним того же Циолковского, мечтавшего о превращении с помощью евгеники человечества в космических животных, почти нематериальных, не привязанных к Земле. Был такой человек по фамилии Авраамов, автор «Гудковой симфонии». Он так же радикально подошел к музыке. Подавал Луначарскому петицию с предложением о сожжении всех роялей, виновных во внедрении искусственного и ограничивающего фантазию темперированного строя. Предлагал сконструировать (другого слова не подберешь) новую музыку, с новым нотным строем. Была у него еще идея рисованного звука, видимо, близко связанная с цветомузыкой Скрябина (еще один гений авангарда). А еще у него было предложение, уже в 1943 году, написать новый гимн СССР, революционный не только на словах, но и в музыкальном отношении, но основе 48-нотной системы. Жаль, не вышло. Или вот еще Алексей Гастев, изобретатель «социальной инженерии» на основе всеобщей нумерации и взаимозаменяемости. По словам Велимира Хлебникова, Гастев «Это обломок рабочего пожара, взятого в его чистой сущности, это не ты и не он, а твердое "я" пожара рабочей свободы, это заводский гудок, протягивающий руку из пламени, чтобы снять венок с головы усталого Пушкина - чугунные листья, расплавленные в огненной руке». Это точно. Обычный человек не смог бы написать такие стихи, как, например, как вот этот «Ордер 01» из сборника «Пачка ордеров»:

Сорок тысяч в шеренгу.
Смирно: глаз на манометр — впаять.
Чугуно-полоса-взгляды.
Проверка линии — залп.
Выстрел вдоль линии.
Снарядополет — десять миллиметров от лбов.
Тридцать лбов слизано, — люди в брак.
Тысяча А — к востоку.
Колонна 10 — на запад.
Двадцать девять тысяч — замри.

Впрочем, я отвлекся, хотя и несильно. Богданов ведь из той же компании. Как Гастев прославился исследованиями организации труда в своем Центральном Институте Труда, так и Богданов не остался без института. Он мечтал об омоложении организма и даже достижении бессмертия путем переливания крови. Изобрести он ничего особенно не изобрел (как говорит академик Воробьев, «гематологией Богданов совершенно не занимался») , только сам умер во время неудачного эксперимента, но дело донорства в СССР все-таки поставил на широкую ногу. Второе детище Богданова — тектология, всеобщая организационная наука. Сейчас иногда утверждают, что тектология предвосхитила кибернетику и общую теорию систем. А гастевская «социальная инженерия», якобы, заложила основы теории управления и научной организации труда. На самом деле, как мне кажется, при том багаже знаний, который имелся на начало XX века, и тектология, и социальная инженерия были скорее мистическими практиками, чем науками, ибо основывались на интуиции, а не на знании.

Ну, вот, наконец, мы и добрались до фантастических книг Богданова. «Красная звезда» и «Инженер Мэнни» это иллюстрации к богдановскому видению будущего мира, пролеткультовские утопии.

Жители Марса, уже довольно давно построившие коммунистическое общество, ищут место в Солнечной системе для экспансии, посколько ресурсы их планеты истощаются. Присматриваясь к Земле, они увозят одного человека с нее к себе на Марс. Для этой цели они выбирают человека наиболее близкого по духу их коммунистическому обществу, участника революционного движения со склонностью к нелегальным и насильственным действиям. Все оставшееся время этот человек, от чьего имени ведется повествование, рассказывает читателям о том, как нужно жить.

Разумеется, каждый из них готов пожертвовать жизнью ради общества. Работу они меняют постоянно, ориентируясь на потребности общества, которые измеряются институтом подсчетов. Дети воспитываются централизованно в «Домах детей» (правда, родители могут поселиться рядом с ними). Решения принимаются коллективно:

«Решения собраний, чаще всего единогласные, выполнялись со сказочной быстротой. Решало собрание ученых одной специальности, что надо организовать такое-то научное учреждение; собрание статистиков труда, что надо устроить такое-то предприятие; собрание жителей города, что надо украсить его таким-то зданием, — немедленно появлялись новые цифры необходимого труда, публикуемые центральным бюро, приезжали по воздуху сотни и тысячи новых работников, и через несколько дней или недель все было уже сделано, а новые работники исчезали неизвестно куда»
.

Не обходится без описания технических достижений марсиан:

«Несколько раз в месяц с ближайших химических заводов по рельсовым путям доставлялся «материал» для пряжи в виде полужидкого прозрачного вещества в больших цистернах. Из этих цистерн материал при помощи особых аппаратов, устраняющих доступ воздуха, переливался в огромный, высоко подвешенный металлический резервуар, плоское дно которого имело сотни тысяч тончайших микроскопических отверстий. Через отверстия вязкая жидкость продавливалась под большим давлением тончайшими струйками, которые под действием воздуха затвердевали уже в нескольких сантиметрах и превращались в прозрачные паутиновые волокна. Десятки тысяч механических веретен подхватывали эти волокна, скручивали их десятками в нити различной толщины и плотности и тянули их дальше, передавая готовую «пряжу» в следующее ткацкое отделение. Там на ткацких станках нити переплетались в различные ткани, от самых нежных, как кисея и батист, до самых плотных, как сукно и войлок, которые бесконечными широкими лентами тянулись еще дальше, в мастерскую кройки. Здесь их подхватывали новые машины, тщательно складывали во много слоев и вырезали из них тысячами заранее намеченные и размеренные по чертежам разнообразные выкройки отдельных частей костюма»
.

(Похоже на Незнайку в Солнечном городе...)

Один из самых характерных эпизодов романа это обсуждение стратегии выживания марсиан: должны ли они колонизировать Венеру или Землю? Если Землю, то что делать с землянами, вести их в светлое будущее или просто уничтожить? Аргументы довольно прямолинейны: марсиане, дальше ушедшие по пути коммунизма, более ценны, чем земляне, говорят одни. Поэтому нужно избежать жертв среди них, очистив Землю от людей. Другие возражают, что им известно, что человеческая история проходил гораздо более бурно и активно, чем марсианская, поэтому, может быть, люди, которые уже близки к построению социализма, смогут подтолкнуть марсиан к более активному развитию, предложив другие пути прогресса.

Главный герой испытывает нервный срыв и после трагических событий марсиане решают вернуть его на Землю, где он и пишет этот роман.

«Инженер Мэнни» — приквел к «Красной звезде». Это рассказ о событиях на Марсе, закончившихся появлением коммунистического общества. Во многом эта история является рекламой богдановской тектологии, универсальной науки управления и организации. Не отвлекаясь на подробное ее изложение (поверьте, оно того не стоит), скажу только, что по части увлекательности вторая часть даже проигрывает первой и я ставлю ей только три балла (и от силы пять первой части).

Книга написана, честно говоря, из рук вон плохо. Можно было бы, конечно, сослаться на год написания, сказать, что, мол, фантастики тогда и в помине не было, это только первый блин... Но какой же это первый блин?! Да, написано в 1908 году, но в это время были давно известны Гончаров и Чехов. Было, у кого поучиться.

Насколько интересен автор этих книг и его сподвижники, насколько фантастичны идеи, зародившиеся в начале двадцатого века, насколько радикальны их стремления заменить все старое всем новым, настолько же сухи, шаблонны и предсказуемы сами эти две книги. Никак не получается обойтись без классической цитаты: «ни о каком принуждении граждан не могло быть и речи, все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов». Очень уж прозрачные у Богданова получились марсиане.

PS: Очень рекомендую походить по ссылкам из этой статьи. Там совершенно невероятные истории попадаются.

Tuesday, October 26, 2010

Мещерская сторона. Паустовский, Константин Георгиевич

Не помню, когда и где я впервые прочитал эти рассказы Паустовского, но читая их, я узнавал каждый. Когда-то, в глубоком детстве, возможно, в альманахе «Рыболов-спортсмен», который издавался в пятидесятые годы и завалялся в книжном шкафу моего дедушки. Может, в какой-то другой книге, но я их точно читал. Наверное, не нужно объяснять то ощущение, с каким перечитываешь хорошую, но забытую книгу. Этакое радостное узнавание, будто приехал в скучную командировку, а встретил старых друзей и места, где бывал в детстве.

Никогда не увлекался рыбалкой, но бывает, прочитаешь особенно завораживающее описание рыбной ловли, и так хочется там оказаться... Единственное, что удерживает меня от попыток перейти от чтения к практике, это мысль о том, а что потом я буду делать с этой рыбой? И все равно, каждый раз, взяв в руки рассказы Паустовского, я попадаюсь, как та рыба, на его удочку. И снова хочется поставить на заливном лугу палатку, проснуться ранним утром, забросить удочку... Тьфу, зараза, да зачем мне эта удочка, если я и так могу поставить палатку? Наверное, удочка появляется по цепочке ассоциаций, тем более устойчивых, что заложены они в раннем детстве. Заложены Паустовским, Пришвиным, Пермитиным, Пермяком (да что ж они все на П?)... Соколовым-Микитовым, Сладковым, Скребицким, Сахарновым (опять заклинило)... Бианки и Аксаков, одним словом.

На удочке, правда, сходство заканчивается. «Мещорская сторона» по сравнению с их книгами немного статична. Там мало людей, мало событий, но много леса, воды и тумана. Это само по себе ничуть не плохо, но после «Повести о жизни» или «Золотой розы» кажется, что чего-то не хватает. Не то мастерства («Мещерская сторона» написана лет на пятнадцать раньше), не то романтизма. А скорее всего, не в этом дело, просто это другой жанр.

Sunday, October 24, 2010

Кораблики, или «Помоги мне в пути». Крапивин, Владислав

Не моя любимая книжка у Крапивина. Несмотря на это, перечитывать я могу у него все. Вот и «Кораблики» перечитал. Естественно, получил удовольствие. Но отметить, выделить нечего. Дети, кораблики, ученые, исследующие тайны, хорошие и плохие взрослые. Уж плохие, так плохие. Уж хорошие... Ну, в общем, по крайней мере, честные. Шесть баллов, вряд ли больше. Но когда-нибудь я ее перечитаю еще раз. Потому что не оторваться.

Несколько книг, о которых нечего сказать

Вот еще несколько книжек, которые я записываю просто, чтобы не забыть, что я их читал. Не самые плохие, но довольно безликие. Даже Джин Вульф, которого я начал было читать по совету avva@livejournal.com.

  • Глаза Америки. Лендис. 4 балла
  • Борьба за место президента США между Эдисоном и Теслой

  • Сиракузовы против Лапиных. Длуголенский. 4 балла
  • Абстрактно-детская книжка

  • Пятая голова Цербера. Вульф, Джин. 3 балла, недочитано
  • Вообще не помню, о чем

Голубой человек. Лагин, Лазарь

Неожиданные провалы хорошо подготовленного главного героя в прошлое не уникальная особенность плохой фантастики XXI века. Автор «Хоттабыча» Лазарь Лагин использовал этот ход еще в повести «Голубой человек», написанной в 1957-1964 годах.

Итак, некто Юра Антошин, молодой советский рабочий, увлекающийся историей революционного движения в России, в январе 1959 года, неудачно подскользнувшись, теряет сознание, а приходит в него уже в 1894. Нет, он никого не спасает на Ходынке, не выигрывает русско-японскую войну, не помогает революционерам победить в 1905 году. Для этого у Лагина, в отличие от наших фантастов-воспитанников военно-исторических форумов, слишком хороший вкус. Юра (Георгий, как его называют в девятнадцатом веке) просто знакомится с дореволюционной жизнью. Ну, вообще-то, он действительно встречается с Лениным, но мельком. Зато близко знакомится с одним революционером, одним филером и несколькими хорошими и не очень людьми.

Самая выдающаяся вещь, которую он совершает, хотя и случайно, это находка второго выпуска книги Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» К сожалению, после этого он в очередной раз приходит в себя, на этот раз уже в родном 1959 году.

При всей наивности и предсказуемой однобокости, написана повесть неплохо. Можно читать, можно и перечитывать. Что, собственно, я и сделал. Впервые я прочитал «Голубого человека» в глубоком детстве, в издании с именно вот этой обложкой, которая нарисована вверху этой статьи. Перечитав, я в Лагине не разочаровался, но в то же время сомневаюсь в том, что эта книжка понравится тем, кто не читал ее в советском детстве.

А если кому-то интересно, почему у повести такое странное название, то ниже я цитирую кусочек, который его объясняет. Заодно он еще и послужит иллюстрацией стиля. Это кусочек из речи Антошина на похоронах одного революционера.

– У меня вчера вечером, – продолжал он, как если бы от него только и ждали что сообщения о том, что с ним вчера вечером произошло, – вчера вечером у меня произошел интересный разговор… С одним семинаристом… Мы с ним были одни на империале конки, и мы с ним скуки ради разговорились… О том о сем, о жизни, о людях… Умный такой семинарист, начитанный, злой… Ему в этом году в попы выходить, в бога, видно, не шибко верит, но в попы пойдет и будет стараться преуспеть… Он так и сказал, что будет стараться преуспеть. Происходит, совсем как Сергей Авраамиевич, из нищей-пренищей дъячковской семьи, горя, видно, нахлебался по самые уши… Но слышали бы вы, товарищи, чтб он говорил о людях! Он такое говорил, что впору повеситься, если бы это хоть на десятую часть правдой было… Черви, говорит, люди все, голые, противные, склизкие черви. Все сплошь, от самых богатых и знатных и вплоть до распоследнецших батраков. Жалеть их не за что, а уважать и подавно. Только, говорит, о том люди и думают, как бы выпить, пожрать, поспать всласть и чтобы никто их ненароком или нароком не раздавил сапогом. Им, говорит, червям этим, голову оторвут, а им и горюшка мало. Шасть в норку, и счастливы. Дескать, отрастет голова – хорошо, не отрастет – и так, бог даст, проживем. Без головы, дескать, даже лучше, удобней: мыслям заводиться негде. Начальству это очень даже приятно. Заметит, похвалит, жалованья прибавит, медальку пожалует…

Я ему говорю, семинаристу этому, как же это так! Можно разве такое про народ? А семинарист мне: «Все это, сударь мой, выдумки. Маниловщина. Где вы его, спрашивает, видели, народ этот хваленый? Нету, говорит, такого реального существа, народа. Имеются мужики, помещики, будочники, попы, мастеровые, жандармы, кулачье деревенское, архиереи, охотнорядцы, цари, фабриканты, проститутки, преподаватели средних и высших учебных заведений, палачи, купцы разных гильдий, странники, банкиры, нищие, лавочники, господа офицеры и генералы, актеры, снова палачи, шансонетки, сенаторы и обыватели, обыватели, обыватели, сколько глаз хватит, все обыватели, и все врозь, каждый сам за себя, а остальные хоть пропади пропадом. Каждый за свою нору, за свою шкуру, за свою утробу, за свой выводок. Все врозь. А если в кои веки и соберутся вместе, так в картишки перекинуться или студентов побить с благословения начальства…»

Я ему возражаю, семинаристу. Я ему говорю: народ – это вроде воздуха: его не замечаешь, пока не разразится буря. А семинарист смеется: «все – это, говорит, философии. Плюнь, говорит, на всю эту проклятую умственность, от нее только тоска. Давай, говорит, слезем с конки и завалимся в кабак… Веселие Руси пити, вот тебе и вся истинная философия…» А я никак от него не отстаю, от этого умного дурака семинариста, меня зло на него берет. Благо бы барчук какой-нибудь, а то ведь из нищей семьи и мыслить вроде бы научился, «вот вы говорите, черви, говорю, а как же Пугачев, Степан Разин, декабристы, народовольцы, Пушкин, Гоголь, Дев Толстой, Салтыков-Щедрин?» А он что говорит, тот семинарист! Он говорит, даже на снятом молоке какая ни на есть пленочка появится, если его долго держать на огне! И посмеивается! Понимаете, ему это все смешно!.. Я его спрашиваю тогда: «Неужели вы не замечаете, что пленочка эта все растет и растет, а огня под народом нашим тоже не занимать-стать, поджаривают нас за милую душу. Разве вы не знаете, говорю, что все больше становится людей, которые интересы народа ставят выше своих, личных?» А он: «Брось, приятель! Начитался в дурацких книжонках про сладеньких „голубеньких людей“ и всерьез принимаешь! С души воротит… Кругом холуй на холуе, вор на воре, взяточник на взяточнике, каждый в карман норовит, а если не в карман, так ближнему рабу божию в рыло, а в книжечках слюнявые – старые девы расписывают ангелов господних в старых студенческих пледах и всем нам, дуракам, морочат головы. Ох уж мне, говорят, эти „голубые люди“!» Говорит и кулаком размахивает, словно гвозди в гроб заколачивает.

Я, признаюсь, поначалу не понял, о каких это таких «голубых людях» разговор? Семинарист мне объясняет: это у актеров такое выражение в ходу. Бывают в пьесах герои такие, не курят, не пьют, с девушками не гуляют и только, о том думают, как бы народу пользу принести. Актеров от таких ролей рвет, зрителей театральных рвет. Играть такие роли противно, а смотреть, если человек более или менее умный и понюхал жизни, просто невозможно… Потому что в жизни таких людей не бывает, а у нас, в Расее нашей любезной, еще почитай лет пятьсот не будет, поверьте моему слову…

Я тогда ему говорю, семинаристу: для обывателя любой человек, который заглядывает повыше своего личного благополучия – ненормальный человек; революционер – сумасшедший; а если он про-таких людей читает в книге или пьесу смотрит, то они для него «голубые», слава богу, несуществующие люди. От подобных рассуждений обывателю не так совестно жить на свете. Раз «голубых людей» в природе не бывает, тогда какой с меня, с обывателя, может быть спрос? Посмотрите, мол, добрые люди, сами проверьте: вокруг меня, обывателя, все сплошь неголубые люди, сплошь, обыватели, все только в карман себе норовят… И мечтать в таком случае вроде не надо…

Тут смотрю мой семинарист раньше посмеивался, а теперь стал злой, только что не рычит. «Врешь, говорит, мечтаю! С малых, говорит, лет мечтаю! Чтобы все было как у меня в детстве, но наоборот. В детстве я голодал, мечтаю быть, сытым. В детстве жили мы с батей моим в вонючей хибарке мечтаю, чтобы домик был у меня – хорошенький, чистенький, просторный, с бархаткой мебелью. Батя мой дьячком был. А я буду попом, благочинным и землю буду рыть, лоб расшибу, а своего добьюсь. Бывало, в детстве подеремся с поповыми детками, всегда поповы детки правы были, а мы – дьяяковы – неправы, Хочу, что бы мои дети всегда – перед дьячковыми были правы отныне и во веки веков. Для моего бати, царствие ему небесное, волостной старшина был бог, царъ, воинский начальник, а я, дай только срок, с губернаторами буду чаи распивать… А ты говоришь, мечтать не надо!.. Надо, но только применительно к натуральной человеческой природе… И не тяните вы меня, говорит, ради Христа, в вашу „грядущую“ Россию! Я червяк. Я порвусь, если меня тянуть!.» Крикнул прямо, еще что-то хотел сказать, да не успел. Как раз остановка была у Сретенских ворот, горько только так махнул рукой и загремел вниз но ступенькам. Даже не простился…

Обыватель, даже самый умный, видит всегда только то, что ему хочется видеть. Но чтобы делать умное дело, недостаточно быть умным человеком. Обыватели любят называть себя реалистами. Не помню, кто из хороших людей замечательно сказал: есть реалисты, которые идеализируют реальное, и реалисты, которые реализируют Идеальное. Я верю, я знаю: будущее за вторыми. И пусть себе обыватели до поры до времени похихикивают в кулачки насчет «голубых человеков». Будущее за «голубыми людьми», будущее за теми, кто, не страшась тягот и мытарств по тюрьмам и каторгам, реализуют идеальное.

Thursday, October 21, 2010

Поход на Югру. Домнин, Алексей

Небольшая историческая повесть о походе новгородцев-ушкуйников в Сибирь. Ну и, конечно, как полагается советской книжке, о том, что плохо быть жадным и хорошо быть добрым, о вреде насилия и о пользе толерантности. Но не так все скучно, потому что все это происходит на фоне приключений и дальних путешествий.

В истории автор знает толк. Алексей Михайлович Домнин написал еще несколько таких же художественных исторических книг, что называется, для подростков и юношества, а кроме того, он известен как переводчик коми-пермяцких народных легенд и сказок, а также как автор переложения «Слова о полку Игореве». Специалисты по «Слову» даже говорили, что «А. Домнин здесь имеет, пожалуй, только одного соперника (точнее, союзника) — Н. Заболоцкого! Только из обостренного чувства ответственности перед „Словом“ А. Домнин назвал свой труд поэтическим переложением. По сути дела, это поэтический перевод, полный очарования!»

Нельзя сказать, чтобы книжка западала в душу, но прочитать ее вполне можно.

Wednesday, October 20, 2010

Несколько античных романов. Пифей. Бортовой дневник. Лаллеман

А это полная противоположность роману Тартлдава, о котором я писал вчера. В полном соответствии с названием, это изложение путешествия Пифея из Массалии на север Европы. Одно из самых замечательных путешествий античности. Сравнится с ним может, наверное, только плавание Ганнона вокруг Африки, и, между прочим, Лаллеман написал книгу и о нем. Называется, естественно, «Бортовой дневник Ганнона», но она, к великому моему сожалению, на русский не переведена. Также непереведенным осталось «Плавание "Дельфина" (напрашивается, правда, название «Бортовой дневник Марка Сестия», и, действительно, это подзаголовок) о плавании некоего римлянина с Делоса в Массалию и крушении его корабля. Двумя тысячами лет позже обломки корабля были найдены командой Ж.-И. Кусто.

Вернемся к Пифею. Об этом плавании известно очень мало. А то, что известно, дошло до нас в основном через Страбона, который Пифея просто не выносил и открыто называл лжецом. За что? А за то, что небылицы рассказывал: что, мол, если плыть далеко на север, то солнце будет светить постоянно, не заходя на ночь. Что приливы и отливы в океане связаны с фазой Луны. Что на севере от Британии есть большой остров Туле. Нас, в отличие от Страбона, это как раз и наводит на мысль о том, что Пифей там все-таки был. Исходя из малейших упоминаний об этой истории у Страбона, Плутарха, Плиния и некоторых других, Лаллеман попробовал восстановить историю плавания Пифея.

Лаллеман, к сожалению, как писатель не бог весть как талантлив. Он вообще археолог, а не писатель, хотя и написал все эти «Бортовые дневники», поэтому особой художественной ценностью эта книга не отличается. Но до чего же интересно ее читать, особенно после Тартлдава, израсходовавшего даром такой сюжет. Он пишет и о возможном устройстве корабля Пифея, и о его маршруте, проложенном с учетом необходимости избежать встречи с карфагенянами, и о тех местах, куда добиралась экспедиция, и о физических явлениях, с которыми им довелось встретиться.

Большинству читателей «Пифей», наверное, покажется суховатым и не очень интересным, но мне этот исторический персонаж очень интересен, поэтому и от книги осталось очень положительное впечатление. Что-то вроде тех книг о путешествиях, которые я читал в детстве: перечитывать вряд ли когда буду, но запомнились они на всю жизнь.

Tuesday, October 19, 2010

Несколько античных романов. По воле Посейдона. Морские приключения в Древнем мире. Тартлдав, Гарри.

Вот аннотация к книге:

310 г. до н. э. Прошло более десяти лет со смерти Александра Македонского, но тень великого человека все еще господствует над Древним миром. В это неспокойное время торговец Менедем в погоне за богатством предпринимает рискованное морское путешествие от берегов Малой Азии к далекой Италии. Победит ли он в бесчисленных схватках с людьми и с морской стихией? Будет ли благосклонен к нему Посейдон?

Ах, какой сюжет можно придумать! Какая тема! «На краю Ойкумены» все помнят? Античный мир, расцвет науки и культуры, космополитичная империя Александра рушится, политические заговоры, шпионы, войны, варвары, рабы, Рим воюет с самнитами, пунийцы воюют с Сиракузами, Пифей возвращается из Исландии, смута в Боспорском царстве... Кое-что из этого в книге есть. Но почему-то от этого она не становится интересной. Тартлдав умудрился испортить античную историю, превратив ее в историю продажи выводка павлинов. Два брата, главные герои цикла (цикла!) его романов, умудряются проехать от Родоса до Рима и вернуться назад, не заметив почти ничего. Ну, предположим, заметить осаду Сиракуз им пришлось, но это практически и все. Вместо того, чтобы рассказать о жизни древних греков, о мореплавателях, о путешествиях, Тартлдав занудно пишет о любовных развлечениях купцов. Да, конечно, это важная часть жизни и сейчас, и тем более тогда. Но можно было бы и поразнообразить текст познавательными и характерными деталями. Я так и не понял, зачем ему понадобилось помещать действие книги в стольк отдаленную эпоху.

В этот цикл входят еще три книги. Даже и браться за них я не буду. Гарантированная потеря времени, как бы ни казалось, что испортить античную историю невозможно.

Monday, October 18, 2010

Несколько античных романов. Помпеи. Империум. Харрис, Роберт.

Давно и хорошо известный писатель. В первую очередь, конечно, отличными боевиками «Фатерланд» и «Энигма», но оказалось, что он еще и неплохо разбирается в античной истории. Два его романа посвящены Древнему Риму. Вернее, второй роман, «Империум», похоже, должен быть только первой частью трилогии, но остальные мне пока не попались.

Итак, по порядку. Первый роман, «Помпеи», попроще и поразвлекательнее. Сюжет, естественно, построен вокруг извержения вулкана. Главный герой, что приятно, инженер. Точнее говоря, акварий, специалист по акведукам, фонтанам и бассейнам. Приехав в Помпеи по заданию чуть ли не самого императора, он влипает несколько историй, влюбляется, решает технические проблемы и вообще ведет увлекательную древнеримскую жизнь. Пока не начинается извержение. Добротная такая книжка с историческими приключениями. Я прочитал с удовольствием.

Второй роман, «Империум», первая часть трилогии о Цицероне. Написано намного тщательнее, чем «Помпеи». Прочитав первые десять-двадцать страниц я даже отложил русский перевод и нашел английсий текст, чтобы быть поближе к автору. Написано действительно прилично. Повествование идет от лица Тирона, раба-секретаря Цицерона:

Мое имя — Тирон. Целых тридцать шесть лет я был личным секретарем Цицерона, одного из самых выдающихся государственных деятелей Рима. Сначала эта работа казалась мне увлекательной, потом — удивительной, затем — трудной и наконец стала крайне опасной. За эти годы он провел со мной больше времени, чем с женой и домочадцами. Я присутствовал на его конфиденциальных встречах и передавал его тайные сообщения. Я записывал его речи, письма и литературные сочинения — даже стихи. Это был поистине нескончаемый поток слов. Чтобы не упустить ни одно из них, мне даже пришлось придумать то, что в настоящее время принято называть стенографией — систему, которую сейчас используют для записи дискуссий в Сенате. За это изобретение мне была пожалована скромная пенсия. Она, а также небольшое наследство и доброта старых друзей помогают мне существовать, уйдя на покой. Старикам ведь много не нужно, а я очень стар. Мне уже почти сто лет — по крайней мере, так говорят люди.

На протяжении десятилетий, минувших со дня смерти Цицерона, меня часто спрашивали — преимущественно шепотом, — каким он был на самом деле, но каждый раз я хранил молчание. Откуда мне знать, может, это были подосланные правительством шпионы! В любой момент я ожидал смертельного удара из-за угла. Но теперь, когда мой жизненный путь подходит к концу, я уже не боюсь никого и ничего, даже пытки. Оказавшись в руках палача или его помощников, я не проживу и нескольких секунд. Вот почему я решил написать этот труд и ответить в нем на все вопросы о Цицероне, которые мне когда-либо задавали. Я буду основываться на собственных воспоминаниях и на документах, вверенных моему попечению. Поскольку времени мне отпущено очень мало, я намерен писать эту книгу с помощью своей стенографической системы. Так выйдет быстрее. Для этой цели я уже давно запасся несколькими десятками свитков самого лучшего пергамента.

Я заранее прошу у моих читателей прощения за возможные ошибки и погрешности в стиле. Я также возношу молитвы богам, чтобы моя работа закончилась раньше, чем кончится моя жизнь. Последними словами Цицерона, обращенными ко мне, была просьба рассказать о нем всю правду, и именно это я собираюсь сделать. Если на страницах этой книги он далеко не всегда будет выглядеть образцом добродетели, что ж, так тому и быть. Власть одаривает человека многим, но честность и принципиальность редко входят в число ее даров.

А писать я намерен именно о власти и человеке. Я имею в виду ту власть, которая в латинском языке называется словом «империй». Многие сотни людей стремились к ней, но Цицерон оказался единственным в Республике, кто добился ее лишь с помощью своих талантов, не прибегая к каким-либо другим средствам. В отличие от Метелла и Гортензия он не происходил из знатной аристократической семьи, которая в течение поколений пользовалась бы политическим влиянием, оказывающимся как никогда кстати во время выборов. В отличие от Помпея или Цезаря у него не было армии, которая могла бы мечами проложить ему дорогу к власти, и в отличие от Красса он не владел огромными богатствами, которые помогли бы выстлать эту дорогу золотом. Единственное, что имел Цицерон, был его голос, и силой воли он превратил его в могучее оружие.

Харрис очень хороший писатель, у которого еще и есть чутье на сюжеты. Очень может быть, что и другие его книги стоит почитать. Немного смущает аннотация к «Архангелу»: «Английский учёный Келсо находит в России дневник Сталина и встречает его сына в северной глуши». Но все-таки беру на заметку.

Friday, September 24, 2010

Новая электрочиталка

Наконец-то купил замену умершему LBook V3. Проблема выбора была непростой. Важными критериями были:

  1. Сохранение цитат в виде текста.
  2. Не менее, чем 6-дюймовый экран.
  3. Хорошая поддержка html (чем лучше, тем лучше, но наличие Firefox не обязательно).
  4. Низкая цена.
  5. Подстраничные примечания для fb2 (что, фактически, равноценно наличию CoolReader Smile)
  6. Поддержка словарей и пользовательских шрифтов.
  7. Минимум проблем (зависания, поломки железа и т.п.)

Ну и очень желательной была бы возможность настройки отступов, межабзацных и междустрочных расстояний и т.п.

Понятно, что идеальную читалку найти не удастся, нужно будет искать компромисс.

LBook соответствует почти всем требованиям кроме 4 и 8. Именно последнее и заставило меня от него отказаться. В конце концов, я же искал именно замену ему.

PocketBook 30x не соответствует требованиям 1,4 и, по-моему, 5. Впрочем, я его видел живьем и настроен по отношению к нему довольно скептически. PB 360 – то же самое, но еще и пять дюймов.

Sony я не склонен рассматривать как вариант. Уж очень закрытая коробочка. Kindle и Nook я не хочу покупать, потому что никогда их не видел. Да и процесс их покупки куда сложнее и дольше покупки чего-то другого.

Мне посоветовали посмотреть на Onyx, как идеал по части п.3, и я очень долго его в магазине ковырял. Понравилось. Местами даже очень. Файлы открываются и листаются очень быстро (кроме html), даже 40-50-мегабайтный pdf. Проверил html, html.zip, epub, fb2, fb2.zip, pdf, chm, txt. Все нормально, только в txt есть предсказуемое неудобство с переводом строки. Из минусов – обложка грубовата и мешает нажимать кнопки на внешнем кольце манипулятора. Еще контрастность, кажется, маловата. В пункт 4 никак не умещается Smile Впрочем, можно было бы перетерпеть. Не понравилось, что переходить по ссылкам можно только стилусом. Пунктам 1 и 5, кстати, тоже не соответствует..

Вообще, CoolReader есть только на V3, V3+, V5 и Азбуке. Это, получается, сразу пункты 1 и 5. V5 и Азбука проваливаются на размере экрана, а V3/V3+ – на надежности работы.

Естественно, мне приходило в голову и подождать немного, ведь еще чуть-чуть и наверняка кто-нибудь сделает идеальную читалку: то ли LBook V60, то ли новый большой PocketBook, то ли вообще планшет. Но, с другой стороны, сколько можно ждать? Через полгода проанонсируют что-то еще более интересное, и что, опять ждать?

В общем, кончилось тем, что я, скрепя сердце и подвывая от несправедливости, пожертвовал одним из требований, шестидюймовым экраном, и ограничил запросы по части поддержки html. И все сразу встало на свои места. Купил Азбуку.

Дизайн у нее жуткий. Она совмещает в себе худшие черты советского и китайского дизайна, грубые рубленые кнопки и аляповатую золотую табличку с надписью «Азбука», сделанной вязью а-ля рюсс. Но зато она может почти все, что мне нужно. Там работает CoolReader, есть словари, есть поиск по тексту, есть, конечно, закладки (много!), есть гиперссылки (правда, только внутри файла, похоже), подстраничные примечания и сохранение цитат. Форматирование и шрифты настраиваются. html отображается хоть и не как в браузере, но достаточно прилично. Ну, и, наконец, цена в 7550 рублей. И не виснет, что кажется мне, привыкшему к полумертвому V3, почти чудом.

Friday, July 16, 2010

Жизнь и судьба. Василий Гроссман

Монументальная эпопея об Отечественной войне, своим размахом похожая на «Войну и мир». Как Толстой, Гроссман пишет обо всем и обо всех: о солдатах, генералах, их семьях, как эвакуированных, так и попавших под оккупацию, о Холокосте, об эсэсовцах и большевистских функционерах, концлагерях и Гулаге, об ученых, врачах и так далее, и так далее. Как и «Войну и мир», «Жизнь и судьбу» читать тяжело и не очень хочется. Но, как и «Войну и мир», «Жизнь и судьбу» читать нужно обязательно.

Множество сюжетов и постоянные переходы от одного персонажа к другому утомляют, но и свою задачу выполняют: у меня действительно создалось ощущение, что я смотрю на сорок второй год сверху и вижу всю войну как на воландовском глобусе: вроде бы и издалека, охватывая взглядом всю картину сразу, но при этом видя каждого отдельного человечка, стоит только приглядеться.

Две самые страшные истории во всем романе это, во-первых, конечно, путь нескольких евреев от предвоенных лет до концлагеря, прослеженный Гроссманом до последнего вздоха в газовой камере. Невероятная по своей дикости, неуместности в двадцатом веке, потусторонности, несовместимости с мозгом цепь событий. А вторая по страшности, наверное, история того, как к успешному человеку, большому ученому, вдруг все окружающие, как по команде, поворачиваются спиной. Он никакой не предатель, ни слова неблагонадежного не произнес, наоборот, сделал большое открытие на благо народа и страны, которое уже признали великим, и вдруг... Вдруг с ним перестают здороваться, отказывают в простых просьбах, говорят в лицо о том, что он, мол, нехороший и неблагодарный человек. Вот просто так, без всяких причин. Просто потому что кому-то одному так показалось. Да нет, я не про Сталина, не про деятеля какого-нибудь. Так, неизвестно кому. А остальные подхватили. Вот как птичья стая вдруг меняет направление, без причины, просто потому что одна из птиц метнулась в сторону, а остальные безмозгло скопировали ее движение. Такое поведение, конечно, помогало им не попасть в беду, не сделать политической ошибки, но и чести оно им совершенно не делает. И не менее жуткая обратная реакция той же стаи на звонок Сталина. Никто о нем никому не рассказывал, никто ничего не знает, но поворот на сто восемьдесят градусов моментальный! И тут же после этого маленькое, незаметное почти, но тесно связанное событие. Тот же самый ученый, которого еще неделю назад травили, вдруг соглашается подписать гнусное письмо, обвиняющее заведомо невиновных врачей в убийстве Максима Горького. Ему понятно, что это бред, но почему-то, словно загипнотизированный, он его подписывает. Люди ведь просят, такие доброжелательные и приятные... Вот такое вот напоминание о том, как иногда легко сделать подлость. Пожалуй, из-за этого напоминания уже можно сказать, что не зря читал книгу.

Wednesday, July 14, 2010

Любопытная коллекция, однако

Библиотека советского человека (комплект из 360 книг). Чем-то напоминает список хороших книг Губина: выбор тенденциозен, но вкус неплохой (хотя Сталина можно было бы и убрать). Кстати, если кто знает, где взять губинский сборник советских песен, подскажите, пожалуйста.

Процитирую полный список (вдруг с Озона пропадет):

  • Джон Рид 10 дней, которые потрясли мир
  • Абрамовский Г. 50 опер. История создания. Сюжет. Музыка
  • Жюль Верн 80 000 километров под водой
  • Шарлотта Бронте Shirley
  • Григорий Мирошниченко Азов (Советский военный роман)
  • Сергей Аксаков С.Т. Аксаков. Собрание сочинений в 4 томах
  • Яков Малютин Актеры моего поколения
  • Теодор Драйзер Американская трагедия. В 2 книгах
  • Ганс Христиан Андерсен Г.-Х. Андерсен. Сказки и истории
  • Лаура Ферми Атомы у нас дома
  • Эдуард Багрицкий Э. Багрицкий. Избранное
  • Константин Батюшков К. Н Батюшков. Сочинения
  • Виссарион Белинский В. Г. Белинский. Собрание сочинений в 3 томах
  • Пьер-Жан Беранже Беранже. Сочинения
  • Давид Бергельсон Д. Бергельсон. Избранное
  • Зоя Гулинская Берджих Сметана (ЖЗЛ)
  • Александр Блок А. Блок. В 2-х томах
  • Евгений Федоров Большая судьба
  • И. Травкий В водах седой Балтики (Военные мемуары)
  • Борис Казанский В мире слов
  • Павел Баранов В тропической Африке
  • Жюль Верн Жюль Верн. Романы. Повести. Рассказы. В 2-х томах (Б-ка школьника)
  • Эммануил Казакевич Весна на Одере
  • Василий Десницкий Вопросы советской литературы. В 2-х томах
  • А. Серебров Время и люди. Воспоминания
  • С. Голиков Выдающиеся победы Советской армии в Великой Отечественной войне
  • Джеймс Олдридж Герои пустынных горизонтов
  • Владимир Пашуто Героическая борьба русского народа за независимость. XIII век
  • Ал. Алтаев Михаил Иванович Глинка
  • Го Мо-жо Го Мо-Жо. Избранные сочинения
  • Николай Гоголь Н. В. Гоголь Собрание сочинений в 6 томах
  • Иван Гончаров И. А. Гончаров Собрание сочинений в 8-ми томах
  • Максим Горький М. Горький. Собрание сочинений в 30-ти томах
  • Максим Горький М. Горький в воспоминаниях современников (Серия литературных мемуаров)
  • Александр Грибоедов А.С. Грибоедов. Сочинения
  • Василий Гроссман В. Гроссман. Повести. Рассказы. Очерки
  • Грузинская проза. В 3 томах
  • Александр Дюма Двадцать лет спустя
  • Виктор Гюго Девяносто третий год (Б-ка школьника)
  • Борис Галин-Рогалин Действующая армия
  • Гаврила Державин Г. Р. Державин. Стихотворения (БП Большая серия)
  • Дени Дидро Дидро. Избранные атеистические произведения (Научно-атеистическая б-ка)
  • Сергей Диковский С. Диковский. Избранное
  • Н. Березов Дмитрий Пожарский
  • Натан Венгров, Мэра Эфрос Дмитрий Фурманов
  • Николай Добролюбов Н. А Добролюбов Собрание сочинений в 3 томах
  • Евгений Федоров Ермак. Исторический роман. В 2 книгах
  • Сергей Есенин С. Есенин. Сочинения в 2 томах
  • Вадим Прокофьев Желябов (ЖЗЛ)
  • Стефан Жеромский С. Жеромский. Избранные сочинения в 4 томах
  • Чарльз Диккенс Жизнь и приключения Николаса Никльби. В 2 томах
  • Жить в мире и дружбе!
  • Матэ Залка М. Залка. Избранное
  • Павел Мальков Записки коменданта Московского Кремля
  • Иван Пущин Записки о Пушкине. Письма (Серия литературных мемуаров)
  • Николай Черкасов Записки советского актера
  • Арнольд Цвейг Затишье
  • Даниил Мордовцев Знамения времени
  • Из истории ВЧК. 1917-1921. Сборник документов
  • Из истории русской философии. Сборник статей
  • Вера Инбер В. Инбер. Избранные произведения в 2-х томах
  • Жорж Санд Индиана
  • Индийские и пакистанские рассказы
  • Г. Александров Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография
  • Михаил Исаковский М. Исаковский. Сочинения в 2 томах
  • Михаил Исаковский М. Исаковский. Стихи и песни (Б-ка колхозника)
  • Уильям Теккерей История Генри Эсмонда
  • История Коммунистической партии Советского Союза
  • История русской литературы. В 2 книгах
  • Евгений Федоров Каменный пояс. В 3 книгах
  • Анна Караваева А. Караваева. Собрание сочинений в 5 томах
  • Книга домашней хозяйки
  • Эрскин Колдуэлл Э. Колдуэлл. Повести и рассказы
  • Михаил Кольцов М. Кольцов. Избранные произведения в 3 томах
  • Лев Кассиль Кондуит и Швамбрания
  • Анатолий Кони А. Ф. Кони. Избранные произведения в 2 томах
  • Жорж Санд Консуэло. В 2 томах
  • Владимир Короленко В. Г. Короленко. Избранные произведения
  • КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. В 2 частях
  • Краткая энциклопедия домашнего хозяйства. В 2 томах
  • Марк Розенталь Краткий философский словарь
  • Михаил Козаков Крушение империи
  • Катрина Сусанна Причард Крылатые семена
  • Николай Ашукин, Мария Ашукина Крылатые слова
  • Лев Гумилевский Крылья Родины
  • Константин Шильдкрет Крылья холопа
  • Оноре де Бальзак Кузен Понс
  • Александр Куприн А. И. Куприн. Собрание сочинений в 6 томах
  • Василий Курочкин В. Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны
  • Шарль де Костер Легенда об Уленшпигеле
  • Николай Кун Легенды и мифы Древней Греции
  • Владимир Ленин В. И. Ленин. Сочинения в 35 томах + 2 справочных тома
  • Владимир Ленин Владимир Ильич Ленин. Краткая биография
  • Ленинград в поэзии
  • Анатолий Луначарский А. В. Луначарский. Статьи об искусстве
  • Уильям Уилки Коллинз Лунный камень. Желтая маска
  • Лев Квитко Лям и Петрик
  • Дмитрий Мамин-Сибиряк Д. Н. Мамин-Сибиряк. Собрание сочинений в 10 томах
  • Мао Дунь Мао Дунь. Сочинения в 3 томах
  • Сергей Дурылин Мария Николаевна Ермолова
  • Перец Маркиш П. Маркиш. Избранные произведения в 2 томах
  • Марксизм-ленинизм о войне и армии (Б-ка офицера)
  • Владимир Маяковский В. Маяковский. Собрание стихотворений в 2 тома (БП Большая серия)
  • Проспер Мериме П. Мериме. Избранные произведения в 2 томах
  • Мировоззрение Н. А. Добролюбова
  • Александр Мицкевич А. Мицкевич. Избранные произведения в 2 томах
  • Жан-Батист Мольер Мольер. Собрание сочинений в 2 томах
  • Андрей Печерский На горах. В 2 книгах
  • Николай Некрасов Н. А. Некрасов. Сочинения в 3 томах
  • Владимир Немцов В. Немцов. Избранное
  • Лев Никулин Л. Никулин. Сочинения в 3 томах
  • Иван Новиков И. Новиков. Избранные сочинения в 3 томах
  • А. Толмачев Об ораторском искусстве
  • Анри Барбюс Огонь
  • Николай Вирта Одиночество (Б-ка советского романа)
  • Юрий Олеша Ю. Олеша. Избранные сочинения
  • Александр Беляев Остров погибших кораблей
  • Джон Голсуорси Остров фарисеев
  • Николай Островский Н. Островский. Собрание сочинений в 3 томах
  • Томас Майн Рид Оцеола вождь Семинолов
  • Константин Паустовский К. Паустовский. Собрание сочинений в 6 томах
  • Переписка председателя совета министров СССР… . В 2 томах
  • Александр Шмаков Петербургский изгнанник. В 2 книгах
  • Алексей Писемский А. Ф. Писемский. Сочинения в 3 томах
  • Эмма Выгодская Пламя гнева (Б-ка школьника)
  • Георгий Плеханов Г. В. Плеханов. Литература и эстетика. В 2-х книгах
  • Бенито Перес Гальдос Повести о ростовщике Торквемаде
  • Елена Кошевая Повесть о сыне
  • Леонид Борисов Под флагом Катрионы. Волшебник из Гель-Гью. Жюль Верн
  • Александр Полежаев А. И. Полежаев. Стихотворения и поэмы (БП Большая серия)
  • Б. Пономарев Политический словарь
  • Ален-Рене Лесаж Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
  • Поэты Возрождения
  • Правила русской орфографии и пунктуации
  • Семен Буденный Пройденный путь
  • Николай Чернышевский Пролог
  • Хосе Ривера Пучина
  • Александр Пушкин А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах
  • Жюль Верн Пятнадцатилетний капитан
  • Ян Райнис Я. Райнис. Собрание сочинений в 3 томах
  • Рассказы американских писателей
  • Александр Ферсман Рассказы о самоцветах
  • Т. Фрис Рембрандт
  • Рита Райт-Ковалева Роберт Бернс (ЖЗЛ)
  • Ванда Василевская Родина. Песнь над водами. Очерки
  • Лев Никулин России верные сыны
  • Виктор Данилевский Русская техника
  • Русские народные песни
  • Русские очерки. В 3 томах
  • Русские песни
  • Русские поэты о Родине
  • Русские частушки
  • Ихара Сайкаку И. Сайкаку. Новеллы
  • Степан Злобин Салават Юлаев
  • Михаил Светлов М. Светлов. Избранное
  • Эллис Захариас Секретные миссии
  • Мартен дю Гар Роже Семья Тибо. В 2 томах
  • Генрик Сенкевич Г. Сенкевич. Повести и рассказы
  • Константин Симонов К. Симонов. Сочинения в 3 томах
  • Иван Лехин Словарь иностранных слов
  • Александр Барков Словарь-справочник по физической географии
  • Козьма Прутков Сочинения Козьмы Пруткова
  • Иосиф Сталин И. Сталин. Сочинения в 13 томах
  • Юзеф Крашевский Старое предание
  • Людмила Копина Страницы большой жизни
  • Луи Арагон Страстная неделя
  • Рабиндранат Тагор Р. Тагор. Сочинения в 8 томах
  • Александр Твардовский А. Твардовский. Стихотворения и поэмы. В 2 томах
  • Владимир Прибытков Тверской гость
  • Николай Тихонов Н. Тихонов. Избранные произведения в 2 томах
  • Лев Толстой Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в 14 томах
  • Николай Бродский Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2 томах (Серия литературных мемуаров)
  • С. Бычков Л. Н. Толстой. Очерки творчества
  • Алексей Новиков Ты взойдешь, моя заря!
  • Юрий Тынянов Ю. Тынянов. Сочинения
  • Федор Тютчев Ф. И. Тютчев. Стихотворения. Письма
  • Жюль Верн Удивительные приключения дядюшки Антифера (Рамка)
  • Константин Федин К. Федин. Сочинения в 6 томах
  • Антон Макаренко Флаги на башнях
  • Гюстав Флобер Г. Флобер. Собрание сочинений в 5 томах
  • Иван Франко И. Франко. Избранное (Б-ка школьника)
  • Анатоль Франс А. Франс. Собрание сочинений в 8 томах
  • Художественная проза Киевской Руси XI-XIII веков
  • Дмитрий Фурманов Чапаев
  • Карел Чапек К.Чапек. Рассказы. Очерки. Пьесы
  • Анатолий Виноградов Черный консул
  • Тарас Шевченко Т. Шевченко. Избранные произведения (Б-ка школьника)
  • Степан Щипачев С. Щипачев. Стихотворения и поэмы
  • Иван Котляревский Энеида
  • Федор Гладков Энергия
  • Илья Эренбург И. Эренбург. Сочинения в 5 томах
  • Синклер Льюис Эроусмит
  • Михаил Загоскин Юрий Милославский
  • Юрий Юрьев Ю. Юрьев. Записки
  • Николай Чуковский Ярославль
  • Бруно Ясенский Б. Ясенский. Избранные произведения в 2 томах

Повесть о жизни. Паустовский, Константин Георгиевич

Несколько лет назад был у меня недолгий период увлечения Паустовским, я тогда прочитал все (обе) его книги, которые нашлись дома: сборник рассказов, «Кара-Бугаз», «Колхиду» и «Мещерскую сторону». Удивительно, что я не добрался тогда до «Повести о жизни». Подумать только, что я мог бы упустить ее и никогда не прочитать, если бы не подсказка Димми Тимченко...

Собственно, это не одна книга, а шесть, объединенных в одну вроде бы автобиографию. Каждая из них совершенно непохожа на все остальные. Они не просто описывают разные периоды жизни автора и страны, они вызывают совершенно разные переживания, которые друг друга прекрасно дополняют. В конце книги вдруг понимаешь, что дочитываешь повесть о жизни. Повесть, исчерпывающе рассказыващую об жизни, не одной, а о жизни вообще. Первая книга, «Далекие годы», о детстве: это солнце и счастье, лес, лето и стрекозы. Вторая, «Беспокойная юность», о войне: нескончаемые тяжесть, грязь и смерть. Еще любовь, но она-то, к сожалению, конечна. Причем внезапно. Третья, «Начало неведомого века», о гражданской войне: несправедливость, нелепость, невообразимая неуместность убийства. Четвертая, «Время больших ожиданий», о первых годах советской власти: что-то в ней есть от Ильфа и Петрова. В частности, сам Ильф. Но и, конечно, юмор, вызванный тогдашней неустроенностью и неорганизованностью. Пятая, «Бросок на юг», о путешествиях по черноморскому побережью и Кавказу: познавательно, но уже почти без юношеского задора, уже по-взрослому. Шестая, «Книга скитаний», понравившаяся мне меньше остальных, – скучные остатки: жизнь и работа в Москве, чуть-чуть Мещеры.

Я с недавних пор замечаю у себя слабость к автобиографиям. Никакая фантастика не захватывает меня так сильно, как самое сухое описание живой истории, к которой был причастен автор. Только о близких людях мы знаем так много, сколько знаем об авторах автобиографий, они нам почти родственники. И вдруг на тебе, выясняется, что этот мой почти родной дядюшка Константин Георгиевич, оказывается, близко знал Бабеля. А уж к автобиографии Паустовского я был подготовлен несколькими книгами воспоминаний людей, принадлежавших если и не к компании Паустовского, как Олеша, то, во всяком случае, к его кругу, как любимый мной Каверин. А Катаев и вовсе писал о тех же самых людях, о которых писал и Паустовский, включая тех же Олешу, Булгакова и Багрицкого. Эти люди мне уже настолько хорошо знакомы, что, читая «Повесть о жизни», я словно вспоминал эти события, будто при них присутствовал.

Это ощущение усиливается до полного смешения художественной прозы с реальностью тем, что очень большую часть написанного Паустовским я готов цитировать, как свое. Я был бы готов подписаться под любым из вот этих отрывков, если бы набрался нахальства разделить их авторство с Константином Георгиевичем:

«Когда я был уже восьмиклассником, я нашел в письменном столе отца узкие полоски бумаги, исписанные его рукой. Я смог разобрать только одну фразу – о том, что несравненно тяжелее пережить несбывшееся, чем несбыточное. С тех пор слабая печаль о несбывшемся почти не оставляла меня, несмотря на мой внешне веселый характер. С тех пор меня в жизни привлекали больше всего такие случаи, обстоятельства и люди, которые оставляли ощущение промелькнувшей небылицы».

«Все, связанное с железной дорогой, до сих пор овеяно для меня поэзией путешествий, даже запах каменноугольного дыма из паровозных топок. Я с восхищением смотрел на зеленый маслянистый паровоз, когда он, все медленнее качая блестящие стальные шатуны, останавливался около водокачки и равномерно швырял в небо свистящую струю стремительного пара, как бы отдуваясь после утомительного перегона. Я представлял себе, как этот паровоз прорывался железной грудью сквозь ветры, ночь и густые леса, сквозь цветущую пустыню земли и его гудок уносился далеко от дороги, может быть, в лесную сторожку. А в этой сторожке такой же мальчик, как я, тоже представлял себе, как сквозь ночь пролетает по пустошам огненный экспресс и лисица, поджав лапу, смотрит издали на него и тявкает от непонятной тоски. А может быть, от восхищения».

«Вообще же, если отбросить этот недостаток, путеводители – увлекательные книги. Почти нет людей, которые не любили бы их читать. Еще в юности для меня и для подростков в таком же роде, как и я, каждый путеводитель был как бы бесплатным путешествием в интересные страны. Каждый путеводитель давал множество толчков воображению.

Никак нельзя было догадаться, в какие происшествия могло нас завести сухое сообщение путеводителя о том, сколько стоит поездка на извозчике по Лиссабону и нужно ли торговаться на рынке в Бриндизи.

Так вот… Стоит узнать, сколько берет извозчик в Лиссабоне, как тотчас возникнет желание нанять его и проехать по старым улицам города, политым водой, к пышному собору, а потом в порт. Там вы невзначай увидите, как ветер с океана сорвет зеленую шаль с красивой женщины, тонкой, как лилия – я не настаиваю на этом сравнении, – и унесет эту шаль в море. А женщина, смеясь, прижмет ладонями к вискам свои черные глянцевитые волосы, чтобы их не растрепывал ветер».

«Мне она нравилась: в ней было заложено много того ощущения, какое можно назвать «дыханием пространства» или (еще точнее) «дыханием больших пространств». Тяга к большим пространствам появилась у меня с юного возраста. С годами она не затихала, а разгоралась. Чем больше я видел земель, тем сильнее мне хотелось видеть все новые и новые края. Всякая новая даль существует для меня до сих пор как огромная синеющая, великая загадка, скрывающая в своей мгле новизну».

«Я понимал, что, по существу говоря, я всю жизнь плыл по течению. Но, как это ни казалось странным мне самому, течение несло меня именно туда, куда я хотел».

И вот с этим я совершенно согласен:

«Это был человек, о каких в народе говорят, что у них вместо души пар. Вскоре я с облегчением избавился от него. С малых лет я не любил оружия. Оно всегда казалось мне покрытым налетом запекшейся человеческой крови. И люди, играющие с оружием и рисующиеся им, вызывали неприязнь, тем большую, что они часто бывали трусливы и глуповаты»

И, наконец:

«Желание необыкновенного преследовало меня с детства.

В скучной киевской квартире, где прошло это детство, вокруг меня постоянно шумел ветер необычайного. Я вызывал его силой собственного мальчишеского воображения.

Ветер этот приносил запах тисовых лесов, пену атлантического прибоя, раскаты тропической грозы, звон эоловой арфы.

Но пестрый мир экзотики существовал только в моей фантазии. Я никогда не видел ни темных тисовых лесов (за исключением нескольких тисовых деревьев в Никитском ботаническом саду), ни Атлантического океана, ни тропиков и ни разу не слышал эоловой арфы. Я даже не знал, как она выглядит. Гораздо позже из записок путешественника Миклухо-Маклая я узнал об этом. Маклай построил из бамбуковых стволов эолову арфу около своей хижины на Новой Гвинее. Ветер свирепо завывал в полых стволах бамбука, отпугивал суеверных туземцев, и они не мешали Маклаю работать.

Моей любимой наукой в гимназии была география. Она бесстрастно подтверждала, что на земле есть необыкновенные страны. Я знал, что тогдашняя наша скудная и неустроенная жизнь не даст мне возможности увидеть их. Моя мечта была явно несбыточна. Но от этого она не умирала».

Хотя, конечно, я никогда не смогу написать, например, так: «Они развозили свой товар по городу, навьючивая переметные сумы с кувшинами мацони на черных и таких пыльных осликов, будто все прохожие долго вытирали о них ноги, как о половики». Удивительно живые ослики нарисованы всего одной фразой. Талант.

Меня, как и Паустовского, завораживает случайное запечатление случайных людей в истории. Вот, скажем, кусочек, написанный во время мировой войны по дороге с фронта в Люблине:

«Я сел на деревянную скамью, прислонился к спинке и, засыпая, смотрел на близкий город. Он стоял на высоком зеленом холме, окруженный полями, умытый утренним светом.

В чистейшей синеве неба сверкало солнце. Звон серебряных колоколов долетал из города. В тот день была Страстная пятница.

Я уснул. Солнечный свет бил мне в глаза, но я не чувствовал этого, мое лицо было в тени от зонтика.

Рядом со мной сел на скамейку маленький старик в крахмальном пожелтевшем воротничке, раскрыл зонтик и держал его так, чтобы защитить меня от света.

Сколько он так просидел, я не знал. Проснулся я, когда солнце стояло уже довольно высоко.

Старичок встал, приподнял котелок, сказал по-польски «пше прашам» – «извините» – и ушел.

Кто это был? Старый учитель или железнодорожный кассир? Или костельный органист? Но кто бы он ни был, я остался благодарен ему за то, что в дни войны он не забыл о простой человеческой услуге. Он появился, как добрый старенький дух из тенистых улиц Люблина. Из тех улиц, где скудно и чисто жил отставной служилый люд, где последней радостью человека осталась грядка настурций у забора и коробка из-под гильз с папиросами, набитыми крымским душистым табаком. Потому что дети уже разлетелись по свету, жена давно умерла, а все старые журналы – и «Нива» и «Тыгодник иллюстрованы» – давно перечитаны по нескольку раз. Все ушло. Осталась только молчаливая мудрость, дымок папиросы да отдаленный колокольный звон из города, одинаковый и на праздниках и на похоронах».

Удивительны причуды случая, которые заставляют человечество забыть о великих людях: они стараются, творят, а в результате «Кругом нет ничего... Глубокое молчанье... Пустыня мертвая... И небеса над ней». А другие вдруг остаются в памяти поколений, благодаря какому-то маленькому поступку, зонтику, подержанному над спящим. Впрочем, что удивляться, это ведь еще вопрос, кто более матери-истории ценен, маленький добрый человечек или индифферентный гений. Удивительнее, что в данном случае история оказалась справедлива и запомнила этого старичка.

Человек, сам того не зная, попал в литературу. Мог ли он представить себе, что через сто лет кто-то будет читать о нем и быть ему искренне, до щемления в сердце, благодарным просто за то, что он когда-то так трогательно позаботился о юноше-санитаре? Та же картина и со школьными учителями Паустовского, латинистом Субочем, любимым учениками за честность и справедливость, и учителем немецкого Иогансоном, который благодаря своему ученику остался в памяти поколений смешным неудачником, мечтавшим написать оперу, но которому пришлось работать в школе. Впрочем, опять-таки благодаря тому же ученику о его опере знают тысячи людей, как он и мечтал. Правда, эти люди ее не слышали, но они знают о ней, знают, как он ее потерял и как мальчишки ее нашли и спасли Иогансона.

Есть, правда, в жизни персонажей Паустовского одна тонкость. Тот же Катаев в «Алмазном моем венце» писал о живых людях, о себе и о своих друзьях, скрывая (пусть и неубедительно, тем интереснее их разгадывать) их имена за выдуманными прозвищами. Паустовский же, наоборот, пишет о событиях, в которых участвуют всем известные люди (те же самые, что у Катаева), но вот были ли эти события на самом деле? Не выдает ли Константин Георгиевич вымысел за действительность? Не хитрит ли он, когда пишет: «В то время я жил двойной жизнью – подлинной и вымышленной. О подлинной жизни я пишу в этой книге. Вымышленная жизнь существовала независимо от подлинной и добавляла к ней все, чего в этой подлинной жизни не было и быть не могло. Все, что казалось мне заманчивым и прекрасным. Вымышленная жизнь проходила в скитаниях, во встречах с необыкновенными людьми, в удивительных событиях. Она была окутана дымкой любви». Мне кажется вполне возможным, что та же история с потерянной оперой Иогансона могла быть на девяносто процентов вымыслом. На эту мысль, кстати, наводит и то, что в «Романтиках», ранней книге Паустовского, она рассказана совсем по-другому.

Если взять обычную биографию Паустовского, то выяснится, что еще в шестнадцатом году он женился в первый раз, на Екатерине Степановне Загорской, и прожил с ней двадцать лет. Почему же тогда он ни разу не упоминает о своей семье в «Повести о жизни», хотя Екатерина Степановна должна была быть рядом с ним и в Киеве, и в Одессе, и в Батуми? Кто такая Леля, чья случайная и неожиданная смерть так режет по сердцу? Это же не может быть Леля-Валерия Валишевская, вторая его жена, уже потому, что в романе она тоже есть, под именем Марии Валишевской. И уж тем более это не может быть Леля Лыжина, последняя любимая женщина Паустовского, чья история вполне могла бы стать еще одной книгой. Не буду придумывать гипотезы, тем более, что вся эта путаница с Лелями давно разгадана Вадимом Константиновичем Паустовским и описана, например, в предисловии к «Романтикам» или в предисловии к книге «Бросок на юг». Словом, эта автобиография к жизни автора имеет очень отдаленное отношение.

Есть в «Повести о жизни», конечно, и то, что мне переживать не доводилось. Неудивительно, учитывая время, когда жил автор. Я уже говорил о том, как мне интересны автобиографии, но те, которые относятся к началу двадцатого века, меня просто завораживают. А Паустовский к тем событиям имел самое непосредственное отношение (иногда не желая того). Скажем, ему довелось послужить в двух армиях: гетмана Скоропадского и в Красной армии. Ни там, ни там ему не понравилось, но если от гетмана избавиться удалось легко и быстро, то карьера красноармейца Паустовского оказалась длиннее и страшнее. Ему пришлось служить под началом патологического убийцы Антощенко, бывшего бандита, потом красного командира. Эта история была уникальной в печатной советской литературе. «Никто из нас, солдат хозяйственной роты, людей, попавших в этот полк случайно, не мог понять, как это в Киеве, рядом с Крещатиком, рядом с театрами и университетом, с библиотеками и симфоническими концертами, наконец, рядом с обыкновенными хорошими людьми, может существовать это черное гнездо бандитов во главе с полубезумным больным командиром». Никто другой не набрался смелости написать подобное, кроме, может быть, Зазубрина в «Щепке».

Поразительно трагична история матери и сестры Паустовского. Не совсем понятно, как получилось так, что он жил отдельно от них, и две женщины, одна из которых была практически слепа и глуха, были вынуждены существовать непонятно на что. При этом они умудрились пройти сотни километров по Украине, порванной на лохмотья националистами, красными, белыми, бандитами и непонятно кем:

«Мама с Галей шли до Киева больше двух недель. Шли они под видом нищенок, да и на самом деле они ничем не отличались от них. Галя была без очков и шла, держась за мамино плечо, как слепая. Никто бы не поверил в их нищенство, если бы Галя была в очках. В то буйное время к людям в очках относились подозрительно. Почти всех «очкастых» считали хитрыми врагами и люто ненавидели. Удивительно, что это недоверие к людям в очках сохранилось до сих пор и породило пренебрежительную кличку „очкарик“».

Никак не могу понять, как могло так получиться, что они оказались брошены, жили непонятно как и непонятно где. Паустовский рассказывает об их смерти как-то повседневно:

«В Поти я заболел каким-то «синим» сыпным тифом, долго лежал в больнице, долго боролся со смертью, а в это время мама умерла в Киеве от воспаления легких. Через неделю умерла Галя. Без мамы она не могла прожить даже нескольких дней. Отчего она умерла, никто не знал, и выяснить это не удалось.

Амалия похоронила маму и Галю рядом на Байковом кладбище в страшной тесноте сухих заброшенных могил.

С трудом я нашел их могилы, заросшие желтой крапивой, – две могилы, слившиеся в один холм, с покоробленной жестяной дощечкой и надписью на ней: «Мария Григорьевна и Галина Георгиевна Паустовские. Да покоятся с миром!»

Я не сразу разобрал эту надпись, смытую дождями. Из трещины в дощечке тянулся бледный, почти прозрачный стебелек травы. И странно и горько было думать, что это – всё! Что этот стебелек – единственное украшение их тяжкой жизни, что он – как болезненная улыбка Гали, как маленькая слеза из слепых ее глаз, застрявшая на ресницах, – такая маленькая, что никто и никогда ее не увидит.

Я остался один. Все умерли.»

Вот такая вот тщета всего сущего, был человек, а остался персонаж. Хочется надеяться, что эта история была таким же вымыслом, пусть и основанным на правде, как история Лели. Но я не стал в этом разбираться, потому что, если это не так, мне было бы неприятно узнать о Паустовском, что он вот так оставил родных людей в одиночестве.

Пятая книга, о Кавказе, мне тоже оказалась во многом близка. Именно в Абхазии я провел несколько детских летних месяцев. Дело было недалеко от Очамчири. На юге от этого города располагался когда-то поселок Меоре-Гудава, где был эфиромасличный совхоз, где выращивали эвкалипты. Я отлично помню тамошние джунгли вдоль берега моря, их там называли тугаи. Паустовский очень красочно описывал их в «Колхиде». Помню и отвратительную ненависть абхазцев к грузинам, они тогда рассказывали нам истории об мингрелах, которые живут в грязи, склонны к инцесту, воруют детей. А потом это кончилось тем, чем кончилось. И потом я прочитал в какой-то газете о поселке Меоре-Гудава, в котором не осталось жителей, а дорога в который называется дорогой смерти из-за мин, которыми она усеяна. Вот и у Паустовского так:

«По словам старожилов, в десяти километрах уже начинался встревоженный войной и междоусобицей Кавказ. На любом повороте горной дороги можно было получить пулю в спину или погибнуть под внезапным обвалом».

Впрочем, в те времена Абхазия и Аджария еще сохраняли некую романтическую привлекательность:

«Для того чтобы понять, что происходило в то время в Сухуме, нужно рассказать про общую обстановку на том клочке кавказского берега, где простиралась у подножия гор душная и маленькая Абхазия.

Советская власть в Абхазии была установлена совсем недавно. Старое перемешалось с новым, как перемешиваются вещи в корзине от сильного толчка.

Конечно, только молодостью Советской власти объяснялись все те казусы и удивительные положения, какие возникали в тогдашней Абхазии и напоминали нравы маленькой южноамериканской республики, описанные веселым пером О. Генри в его книге «Короли и капуста».

Первое время своей жизни в Сухуме я постоянно терял веру в действительность того, что происходило вокруг. У меня как бы расшаталось чувство времени и обстановки.

Если бы я увидел тогда на рее шхуны „Три брата“ контрабандиста в крепко просмоленной петле, я бы, пожалуй, не очень удивился. Если бы в заливе остановился круглый бронированный монитор времен войны между Северными и Южными штатами и начал швырять на Сухум ядра, маленькие, как дыньки канталупы, я не был бы особенно поражен.

Если бы моя сухумская хозяйка, семидесятилетняя мадемуазель Генриетта Францевна Жалю, бывшая гувернантка, оказалась бывшей любовницей бывшего владетеля Абхазии светлейшего князя Шервашидзе то в этом тоже не было бы ничего особенного. Я продолжал бы невозмутимо пить чай с подаренным мне престарелой мадемуазель кислейшим в мире кизиловым вареньем. Сироп этого варенья напоминал кровь горного заката».

Эта романтика и рассказы о Батуми все время заставляли меня вспомнить любимую в детстве, да и не только, книгу «Ботфорты капитана Штормштиля», там тоже действие происходило в тех же местах. Впрочем, Паустовский иногда над тамошними жителями и иронизирует:

«И абхазцы казались загадочными. Большей частью это были люди сухощавые и клекочущие, как орлы. Они почти не слезали с седел. Кони, такие же сухощавые, как и люди, несли их, перебирая тонкими ногами.

Почти у всех абхазцев были профили, достойные, чтобы их отлить из бронзы.

Мужчины отличались гордостью, вспыльчивостью, рыцарской честностью, но были угрюмы и неторопливы. Работали женщины. В тридцать лет они уже выглядели старухами».

А еще несколько названий книг, о которых хорошо отзывается Паустовский, я выписал из «Повести о жизни». Особенно меня заинтересовали «Голубая звезда» Бориса Зайцева и «Мохнатый пиджачок» Ульянского:

«Чтобы немного прийти в себя, я перечитывал прозрачные, прогретые немеркнущим светом любимые книги: «Вешние воды» Тургенева, «Голубую звезду» Бориса Зайцева, «Тристана и Изольду», «Манон Леско». Книги эти действительно сияли в сумраке смутных киевских вечеров, как нетленные звезды»

К сожалению, похоже, что вторую книгу найти не удастся. А еще нужно бы посмотреть на грузинских поэтов, Чавчавадзе и Церетели, и найти картины Сигизмунда Валишевского.