/* Google analytics */

Friday, July 16, 2010

Жизнь и судьба. Василий Гроссман

Монументальная эпопея об Отечественной войне, своим размахом похожая на «Войну и мир». Как Толстой, Гроссман пишет обо всем и обо всех: о солдатах, генералах, их семьях, как эвакуированных, так и попавших под оккупацию, о Холокосте, об эсэсовцах и большевистских функционерах, концлагерях и Гулаге, об ученых, врачах и так далее, и так далее. Как и «Войну и мир», «Жизнь и судьбу» читать тяжело и не очень хочется. Но, как и «Войну и мир», «Жизнь и судьбу» читать нужно обязательно.

Множество сюжетов и постоянные переходы от одного персонажа к другому утомляют, но и свою задачу выполняют: у меня действительно создалось ощущение, что я смотрю на сорок второй год сверху и вижу всю войну как на воландовском глобусе: вроде бы и издалека, охватывая взглядом всю картину сразу, но при этом видя каждого отдельного человечка, стоит только приглядеться.

Две самые страшные истории во всем романе это, во-первых, конечно, путь нескольких евреев от предвоенных лет до концлагеря, прослеженный Гроссманом до последнего вздоха в газовой камере. Невероятная по своей дикости, неуместности в двадцатом веке, потусторонности, несовместимости с мозгом цепь событий. А вторая по страшности, наверное, история того, как к успешному человеку, большому ученому, вдруг все окружающие, как по команде, поворачиваются спиной. Он никакой не предатель, ни слова неблагонадежного не произнес, наоборот, сделал большое открытие на благо народа и страны, которое уже признали великим, и вдруг... Вдруг с ним перестают здороваться, отказывают в простых просьбах, говорят в лицо о том, что он, мол, нехороший и неблагодарный человек. Вот просто так, без всяких причин. Просто потому что кому-то одному так показалось. Да нет, я не про Сталина, не про деятеля какого-нибудь. Так, неизвестно кому. А остальные подхватили. Вот как птичья стая вдруг меняет направление, без причины, просто потому что одна из птиц метнулась в сторону, а остальные безмозгло скопировали ее движение. Такое поведение, конечно, помогало им не попасть в беду, не сделать политической ошибки, но и чести оно им совершенно не делает. И не менее жуткая обратная реакция той же стаи на звонок Сталина. Никто о нем никому не рассказывал, никто ничего не знает, но поворот на сто восемьдесят градусов моментальный! И тут же после этого маленькое, незаметное почти, но тесно связанное событие. Тот же самый ученый, которого еще неделю назад травили, вдруг соглашается подписать гнусное письмо, обвиняющее заведомо невиновных врачей в убийстве Максима Горького. Ему понятно, что это бред, но почему-то, словно загипнотизированный, он его подписывает. Люди ведь просят, такие доброжелательные и приятные... Вот такое вот напоминание о том, как иногда легко сделать подлость. Пожалуй, из-за этого напоминания уже можно сказать, что не зря читал книгу.

Wednesday, July 14, 2010

Любопытная коллекция, однако

Библиотека советского человека (комплект из 360 книг). Чем-то напоминает список хороших книг Губина: выбор тенденциозен, но вкус неплохой (хотя Сталина можно было бы и убрать). Кстати, если кто знает, где взять губинский сборник советских песен, подскажите, пожалуйста.

Процитирую полный список (вдруг с Озона пропадет):

  • Джон Рид 10 дней, которые потрясли мир
  • Абрамовский Г. 50 опер. История создания. Сюжет. Музыка
  • Жюль Верн 80 000 километров под водой
  • Шарлотта Бронте Shirley
  • Григорий Мирошниченко Азов (Советский военный роман)
  • Сергей Аксаков С.Т. Аксаков. Собрание сочинений в 4 томах
  • Яков Малютин Актеры моего поколения
  • Теодор Драйзер Американская трагедия. В 2 книгах
  • Ганс Христиан Андерсен Г.-Х. Андерсен. Сказки и истории
  • Лаура Ферми Атомы у нас дома
  • Эдуард Багрицкий Э. Багрицкий. Избранное
  • Константин Батюшков К. Н Батюшков. Сочинения
  • Виссарион Белинский В. Г. Белинский. Собрание сочинений в 3 томах
  • Пьер-Жан Беранже Беранже. Сочинения
  • Давид Бергельсон Д. Бергельсон. Избранное
  • Зоя Гулинская Берджих Сметана (ЖЗЛ)
  • Александр Блок А. Блок. В 2-х томах
  • Евгений Федоров Большая судьба
  • И. Травкий В водах седой Балтики (Военные мемуары)
  • Борис Казанский В мире слов
  • Павел Баранов В тропической Африке
  • Жюль Верн Жюль Верн. Романы. Повести. Рассказы. В 2-х томах (Б-ка школьника)
  • Эммануил Казакевич Весна на Одере
  • Василий Десницкий Вопросы советской литературы. В 2-х томах
  • А. Серебров Время и люди. Воспоминания
  • С. Голиков Выдающиеся победы Советской армии в Великой Отечественной войне
  • Джеймс Олдридж Герои пустынных горизонтов
  • Владимир Пашуто Героическая борьба русского народа за независимость. XIII век
  • Ал. Алтаев Михаил Иванович Глинка
  • Го Мо-жо Го Мо-Жо. Избранные сочинения
  • Николай Гоголь Н. В. Гоголь Собрание сочинений в 6 томах
  • Иван Гончаров И. А. Гончаров Собрание сочинений в 8-ми томах
  • Максим Горький М. Горький. Собрание сочинений в 30-ти томах
  • Максим Горький М. Горький в воспоминаниях современников (Серия литературных мемуаров)
  • Александр Грибоедов А.С. Грибоедов. Сочинения
  • Василий Гроссман В. Гроссман. Повести. Рассказы. Очерки
  • Грузинская проза. В 3 томах
  • Александр Дюма Двадцать лет спустя
  • Виктор Гюго Девяносто третий год (Б-ка школьника)
  • Борис Галин-Рогалин Действующая армия
  • Гаврила Державин Г. Р. Державин. Стихотворения (БП Большая серия)
  • Дени Дидро Дидро. Избранные атеистические произведения (Научно-атеистическая б-ка)
  • Сергей Диковский С. Диковский. Избранное
  • Н. Березов Дмитрий Пожарский
  • Натан Венгров, Мэра Эфрос Дмитрий Фурманов
  • Николай Добролюбов Н. А Добролюбов Собрание сочинений в 3 томах
  • Евгений Федоров Ермак. Исторический роман. В 2 книгах
  • Сергей Есенин С. Есенин. Сочинения в 2 томах
  • Вадим Прокофьев Желябов (ЖЗЛ)
  • Стефан Жеромский С. Жеромский. Избранные сочинения в 4 томах
  • Чарльз Диккенс Жизнь и приключения Николаса Никльби. В 2 томах
  • Жить в мире и дружбе!
  • Матэ Залка М. Залка. Избранное
  • Павел Мальков Записки коменданта Московского Кремля
  • Иван Пущин Записки о Пушкине. Письма (Серия литературных мемуаров)
  • Николай Черкасов Записки советского актера
  • Арнольд Цвейг Затишье
  • Даниил Мордовцев Знамения времени
  • Из истории ВЧК. 1917-1921. Сборник документов
  • Из истории русской философии. Сборник статей
  • Вера Инбер В. Инбер. Избранные произведения в 2-х томах
  • Жорж Санд Индиана
  • Индийские и пакистанские рассказы
  • Г. Александров Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография
  • Михаил Исаковский М. Исаковский. Сочинения в 2 томах
  • Михаил Исаковский М. Исаковский. Стихи и песни (Б-ка колхозника)
  • Уильям Теккерей История Генри Эсмонда
  • История Коммунистической партии Советского Союза
  • История русской литературы. В 2 книгах
  • Евгений Федоров Каменный пояс. В 3 книгах
  • Анна Караваева А. Караваева. Собрание сочинений в 5 томах
  • Книга домашней хозяйки
  • Эрскин Колдуэлл Э. Колдуэлл. Повести и рассказы
  • Михаил Кольцов М. Кольцов. Избранные произведения в 3 томах
  • Лев Кассиль Кондуит и Швамбрания
  • Анатолий Кони А. Ф. Кони. Избранные произведения в 2 томах
  • Жорж Санд Консуэло. В 2 томах
  • Владимир Короленко В. Г. Короленко. Избранные произведения
  • КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. В 2 частях
  • Краткая энциклопедия домашнего хозяйства. В 2 томах
  • Марк Розенталь Краткий философский словарь
  • Михаил Козаков Крушение империи
  • Катрина Сусанна Причард Крылатые семена
  • Николай Ашукин, Мария Ашукина Крылатые слова
  • Лев Гумилевский Крылья Родины
  • Константин Шильдкрет Крылья холопа
  • Оноре де Бальзак Кузен Понс
  • Александр Куприн А. И. Куприн. Собрание сочинений в 6 томах
  • Василий Курочкин В. Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны
  • Шарль де Костер Легенда об Уленшпигеле
  • Николай Кун Легенды и мифы Древней Греции
  • Владимир Ленин В. И. Ленин. Сочинения в 35 томах + 2 справочных тома
  • Владимир Ленин Владимир Ильич Ленин. Краткая биография
  • Ленинград в поэзии
  • Анатолий Луначарский А. В. Луначарский. Статьи об искусстве
  • Уильям Уилки Коллинз Лунный камень. Желтая маска
  • Лев Квитко Лям и Петрик
  • Дмитрий Мамин-Сибиряк Д. Н. Мамин-Сибиряк. Собрание сочинений в 10 томах
  • Мао Дунь Мао Дунь. Сочинения в 3 томах
  • Сергей Дурылин Мария Николаевна Ермолова
  • Перец Маркиш П. Маркиш. Избранные произведения в 2 томах
  • Марксизм-ленинизм о войне и армии (Б-ка офицера)
  • Владимир Маяковский В. Маяковский. Собрание стихотворений в 2 тома (БП Большая серия)
  • Проспер Мериме П. Мериме. Избранные произведения в 2 томах
  • Мировоззрение Н. А. Добролюбова
  • Александр Мицкевич А. Мицкевич. Избранные произведения в 2 томах
  • Жан-Батист Мольер Мольер. Собрание сочинений в 2 томах
  • Андрей Печерский На горах. В 2 книгах
  • Николай Некрасов Н. А. Некрасов. Сочинения в 3 томах
  • Владимир Немцов В. Немцов. Избранное
  • Лев Никулин Л. Никулин. Сочинения в 3 томах
  • Иван Новиков И. Новиков. Избранные сочинения в 3 томах
  • А. Толмачев Об ораторском искусстве
  • Анри Барбюс Огонь
  • Николай Вирта Одиночество (Б-ка советского романа)
  • Юрий Олеша Ю. Олеша. Избранные сочинения
  • Александр Беляев Остров погибших кораблей
  • Джон Голсуорси Остров фарисеев
  • Николай Островский Н. Островский. Собрание сочинений в 3 томах
  • Томас Майн Рид Оцеола вождь Семинолов
  • Константин Паустовский К. Паустовский. Собрание сочинений в 6 томах
  • Переписка председателя совета министров СССР… . В 2 томах
  • Александр Шмаков Петербургский изгнанник. В 2 книгах
  • Алексей Писемский А. Ф. Писемский. Сочинения в 3 томах
  • Эмма Выгодская Пламя гнева (Б-ка школьника)
  • Георгий Плеханов Г. В. Плеханов. Литература и эстетика. В 2-х книгах
  • Бенито Перес Гальдос Повести о ростовщике Торквемаде
  • Елена Кошевая Повесть о сыне
  • Леонид Борисов Под флагом Катрионы. Волшебник из Гель-Гью. Жюль Верн
  • Александр Полежаев А. И. Полежаев. Стихотворения и поэмы (БП Большая серия)
  • Б. Пономарев Политический словарь
  • Ален-Рене Лесаж Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
  • Поэты Возрождения
  • Правила русской орфографии и пунктуации
  • Семен Буденный Пройденный путь
  • Николай Чернышевский Пролог
  • Хосе Ривера Пучина
  • Александр Пушкин А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах
  • Жюль Верн Пятнадцатилетний капитан
  • Ян Райнис Я. Райнис. Собрание сочинений в 3 томах
  • Рассказы американских писателей
  • Александр Ферсман Рассказы о самоцветах
  • Т. Фрис Рембрандт
  • Рита Райт-Ковалева Роберт Бернс (ЖЗЛ)
  • Ванда Василевская Родина. Песнь над водами. Очерки
  • Лев Никулин России верные сыны
  • Виктор Данилевский Русская техника
  • Русские народные песни
  • Русские очерки. В 3 томах
  • Русские песни
  • Русские поэты о Родине
  • Русские частушки
  • Ихара Сайкаку И. Сайкаку. Новеллы
  • Степан Злобин Салават Юлаев
  • Михаил Светлов М. Светлов. Избранное
  • Эллис Захариас Секретные миссии
  • Мартен дю Гар Роже Семья Тибо. В 2 томах
  • Генрик Сенкевич Г. Сенкевич. Повести и рассказы
  • Константин Симонов К. Симонов. Сочинения в 3 томах
  • Иван Лехин Словарь иностранных слов
  • Александр Барков Словарь-справочник по физической географии
  • Козьма Прутков Сочинения Козьмы Пруткова
  • Иосиф Сталин И. Сталин. Сочинения в 13 томах
  • Юзеф Крашевский Старое предание
  • Людмила Копина Страницы большой жизни
  • Луи Арагон Страстная неделя
  • Рабиндранат Тагор Р. Тагор. Сочинения в 8 томах
  • Александр Твардовский А. Твардовский. Стихотворения и поэмы. В 2 томах
  • Владимир Прибытков Тверской гость
  • Николай Тихонов Н. Тихонов. Избранные произведения в 2 томах
  • Лев Толстой Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в 14 томах
  • Николай Бродский Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2 томах (Серия литературных мемуаров)
  • С. Бычков Л. Н. Толстой. Очерки творчества
  • Алексей Новиков Ты взойдешь, моя заря!
  • Юрий Тынянов Ю. Тынянов. Сочинения
  • Федор Тютчев Ф. И. Тютчев. Стихотворения. Письма
  • Жюль Верн Удивительные приключения дядюшки Антифера (Рамка)
  • Константин Федин К. Федин. Сочинения в 6 томах
  • Антон Макаренко Флаги на башнях
  • Гюстав Флобер Г. Флобер. Собрание сочинений в 5 томах
  • Иван Франко И. Франко. Избранное (Б-ка школьника)
  • Анатоль Франс А. Франс. Собрание сочинений в 8 томах
  • Художественная проза Киевской Руси XI-XIII веков
  • Дмитрий Фурманов Чапаев
  • Карел Чапек К.Чапек. Рассказы. Очерки. Пьесы
  • Анатолий Виноградов Черный консул
  • Тарас Шевченко Т. Шевченко. Избранные произведения (Б-ка школьника)
  • Степан Щипачев С. Щипачев. Стихотворения и поэмы
  • Иван Котляревский Энеида
  • Федор Гладков Энергия
  • Илья Эренбург И. Эренбург. Сочинения в 5 томах
  • Синклер Льюис Эроусмит
  • Михаил Загоскин Юрий Милославский
  • Юрий Юрьев Ю. Юрьев. Записки
  • Николай Чуковский Ярославль
  • Бруно Ясенский Б. Ясенский. Избранные произведения в 2 томах

Повесть о жизни. Паустовский, Константин Георгиевич

Несколько лет назад был у меня недолгий период увлечения Паустовским, я тогда прочитал все (обе) его книги, которые нашлись дома: сборник рассказов, «Кара-Бугаз», «Колхиду» и «Мещерскую сторону». Удивительно, что я не добрался тогда до «Повести о жизни». Подумать только, что я мог бы упустить ее и никогда не прочитать, если бы не подсказка Димми Тимченко...

Собственно, это не одна книга, а шесть, объединенных в одну вроде бы автобиографию. Каждая из них совершенно непохожа на все остальные. Они не просто описывают разные периоды жизни автора и страны, они вызывают совершенно разные переживания, которые друг друга прекрасно дополняют. В конце книги вдруг понимаешь, что дочитываешь повесть о жизни. Повесть, исчерпывающе рассказыващую об жизни, не одной, а о жизни вообще. Первая книга, «Далекие годы», о детстве: это солнце и счастье, лес, лето и стрекозы. Вторая, «Беспокойная юность», о войне: нескончаемые тяжесть, грязь и смерть. Еще любовь, но она-то, к сожалению, конечна. Причем внезапно. Третья, «Начало неведомого века», о гражданской войне: несправедливость, нелепость, невообразимая неуместность убийства. Четвертая, «Время больших ожиданий», о первых годах советской власти: что-то в ней есть от Ильфа и Петрова. В частности, сам Ильф. Но и, конечно, юмор, вызванный тогдашней неустроенностью и неорганизованностью. Пятая, «Бросок на юг», о путешествиях по черноморскому побережью и Кавказу: познавательно, но уже почти без юношеского задора, уже по-взрослому. Шестая, «Книга скитаний», понравившаяся мне меньше остальных, – скучные остатки: жизнь и работа в Москве, чуть-чуть Мещеры.

Я с недавних пор замечаю у себя слабость к автобиографиям. Никакая фантастика не захватывает меня так сильно, как самое сухое описание живой истории, к которой был причастен автор. Только о близких людях мы знаем так много, сколько знаем об авторах автобиографий, они нам почти родственники. И вдруг на тебе, выясняется, что этот мой почти родной дядюшка Константин Георгиевич, оказывается, близко знал Бабеля. А уж к автобиографии Паустовского я был подготовлен несколькими книгами воспоминаний людей, принадлежавших если и не к компании Паустовского, как Олеша, то, во всяком случае, к его кругу, как любимый мной Каверин. А Катаев и вовсе писал о тех же самых людях, о которых писал и Паустовский, включая тех же Олешу, Булгакова и Багрицкого. Эти люди мне уже настолько хорошо знакомы, что, читая «Повесть о жизни», я словно вспоминал эти события, будто при них присутствовал.

Это ощущение усиливается до полного смешения художественной прозы с реальностью тем, что очень большую часть написанного Паустовским я готов цитировать, как свое. Я был бы готов подписаться под любым из вот этих отрывков, если бы набрался нахальства разделить их авторство с Константином Георгиевичем:

«Когда я был уже восьмиклассником, я нашел в письменном столе отца узкие полоски бумаги, исписанные его рукой. Я смог разобрать только одну фразу – о том, что несравненно тяжелее пережить несбывшееся, чем несбыточное. С тех пор слабая печаль о несбывшемся почти не оставляла меня, несмотря на мой внешне веселый характер. С тех пор меня в жизни привлекали больше всего такие случаи, обстоятельства и люди, которые оставляли ощущение промелькнувшей небылицы».

«Все, связанное с железной дорогой, до сих пор овеяно для меня поэзией путешествий, даже запах каменноугольного дыма из паровозных топок. Я с восхищением смотрел на зеленый маслянистый паровоз, когда он, все медленнее качая блестящие стальные шатуны, останавливался около водокачки и равномерно швырял в небо свистящую струю стремительного пара, как бы отдуваясь после утомительного перегона. Я представлял себе, как этот паровоз прорывался железной грудью сквозь ветры, ночь и густые леса, сквозь цветущую пустыню земли и его гудок уносился далеко от дороги, может быть, в лесную сторожку. А в этой сторожке такой же мальчик, как я, тоже представлял себе, как сквозь ночь пролетает по пустошам огненный экспресс и лисица, поджав лапу, смотрит издали на него и тявкает от непонятной тоски. А может быть, от восхищения».

«Вообще же, если отбросить этот недостаток, путеводители – увлекательные книги. Почти нет людей, которые не любили бы их читать. Еще в юности для меня и для подростков в таком же роде, как и я, каждый путеводитель был как бы бесплатным путешествием в интересные страны. Каждый путеводитель давал множество толчков воображению.

Никак нельзя было догадаться, в какие происшествия могло нас завести сухое сообщение путеводителя о том, сколько стоит поездка на извозчике по Лиссабону и нужно ли торговаться на рынке в Бриндизи.

Так вот… Стоит узнать, сколько берет извозчик в Лиссабоне, как тотчас возникнет желание нанять его и проехать по старым улицам города, политым водой, к пышному собору, а потом в порт. Там вы невзначай увидите, как ветер с океана сорвет зеленую шаль с красивой женщины, тонкой, как лилия – я не настаиваю на этом сравнении, – и унесет эту шаль в море. А женщина, смеясь, прижмет ладонями к вискам свои черные глянцевитые волосы, чтобы их не растрепывал ветер».

«Мне она нравилась: в ней было заложено много того ощущения, какое можно назвать «дыханием пространства» или (еще точнее) «дыханием больших пространств». Тяга к большим пространствам появилась у меня с юного возраста. С годами она не затихала, а разгоралась. Чем больше я видел земель, тем сильнее мне хотелось видеть все новые и новые края. Всякая новая даль существует для меня до сих пор как огромная синеющая, великая загадка, скрывающая в своей мгле новизну».

«Я понимал, что, по существу говоря, я всю жизнь плыл по течению. Но, как это ни казалось странным мне самому, течение несло меня именно туда, куда я хотел».

И вот с этим я совершенно согласен:

«Это был человек, о каких в народе говорят, что у них вместо души пар. Вскоре я с облегчением избавился от него. С малых лет я не любил оружия. Оно всегда казалось мне покрытым налетом запекшейся человеческой крови. И люди, играющие с оружием и рисующиеся им, вызывали неприязнь, тем большую, что они часто бывали трусливы и глуповаты»

И, наконец:

«Желание необыкновенного преследовало меня с детства.

В скучной киевской квартире, где прошло это детство, вокруг меня постоянно шумел ветер необычайного. Я вызывал его силой собственного мальчишеского воображения.

Ветер этот приносил запах тисовых лесов, пену атлантического прибоя, раскаты тропической грозы, звон эоловой арфы.

Но пестрый мир экзотики существовал только в моей фантазии. Я никогда не видел ни темных тисовых лесов (за исключением нескольких тисовых деревьев в Никитском ботаническом саду), ни Атлантического океана, ни тропиков и ни разу не слышал эоловой арфы. Я даже не знал, как она выглядит. Гораздо позже из записок путешественника Миклухо-Маклая я узнал об этом. Маклай построил из бамбуковых стволов эолову арфу около своей хижины на Новой Гвинее. Ветер свирепо завывал в полых стволах бамбука, отпугивал суеверных туземцев, и они не мешали Маклаю работать.

Моей любимой наукой в гимназии была география. Она бесстрастно подтверждала, что на земле есть необыкновенные страны. Я знал, что тогдашняя наша скудная и неустроенная жизнь не даст мне возможности увидеть их. Моя мечта была явно несбыточна. Но от этого она не умирала».

Хотя, конечно, я никогда не смогу написать, например, так: «Они развозили свой товар по городу, навьючивая переметные сумы с кувшинами мацони на черных и таких пыльных осликов, будто все прохожие долго вытирали о них ноги, как о половики». Удивительно живые ослики нарисованы всего одной фразой. Талант.

Меня, как и Паустовского, завораживает случайное запечатление случайных людей в истории. Вот, скажем, кусочек, написанный во время мировой войны по дороге с фронта в Люблине:

«Я сел на деревянную скамью, прислонился к спинке и, засыпая, смотрел на близкий город. Он стоял на высоком зеленом холме, окруженный полями, умытый утренним светом.

В чистейшей синеве неба сверкало солнце. Звон серебряных колоколов долетал из города. В тот день была Страстная пятница.

Я уснул. Солнечный свет бил мне в глаза, но я не чувствовал этого, мое лицо было в тени от зонтика.

Рядом со мной сел на скамейку маленький старик в крахмальном пожелтевшем воротничке, раскрыл зонтик и держал его так, чтобы защитить меня от света.

Сколько он так просидел, я не знал. Проснулся я, когда солнце стояло уже довольно высоко.

Старичок встал, приподнял котелок, сказал по-польски «пше прашам» – «извините» – и ушел.

Кто это был? Старый учитель или железнодорожный кассир? Или костельный органист? Но кто бы он ни был, я остался благодарен ему за то, что в дни войны он не забыл о простой человеческой услуге. Он появился, как добрый старенький дух из тенистых улиц Люблина. Из тех улиц, где скудно и чисто жил отставной служилый люд, где последней радостью человека осталась грядка настурций у забора и коробка из-под гильз с папиросами, набитыми крымским душистым табаком. Потому что дети уже разлетелись по свету, жена давно умерла, а все старые журналы – и «Нива» и «Тыгодник иллюстрованы» – давно перечитаны по нескольку раз. Все ушло. Осталась только молчаливая мудрость, дымок папиросы да отдаленный колокольный звон из города, одинаковый и на праздниках и на похоронах».

Удивительны причуды случая, которые заставляют человечество забыть о великих людях: они стараются, творят, а в результате «Кругом нет ничего... Глубокое молчанье... Пустыня мертвая... И небеса над ней». А другие вдруг остаются в памяти поколений, благодаря какому-то маленькому поступку, зонтику, подержанному над спящим. Впрочем, что удивляться, это ведь еще вопрос, кто более матери-истории ценен, маленький добрый человечек или индифферентный гений. Удивительнее, что в данном случае история оказалась справедлива и запомнила этого старичка.

Человек, сам того не зная, попал в литературу. Мог ли он представить себе, что через сто лет кто-то будет читать о нем и быть ему искренне, до щемления в сердце, благодарным просто за то, что он когда-то так трогательно позаботился о юноше-санитаре? Та же картина и со школьными учителями Паустовского, латинистом Субочем, любимым учениками за честность и справедливость, и учителем немецкого Иогансоном, который благодаря своему ученику остался в памяти поколений смешным неудачником, мечтавшим написать оперу, но которому пришлось работать в школе. Впрочем, опять-таки благодаря тому же ученику о его опере знают тысячи людей, как он и мечтал. Правда, эти люди ее не слышали, но они знают о ней, знают, как он ее потерял и как мальчишки ее нашли и спасли Иогансона.

Есть, правда, в жизни персонажей Паустовского одна тонкость. Тот же Катаев в «Алмазном моем венце» писал о живых людях, о себе и о своих друзьях, скрывая (пусть и неубедительно, тем интереснее их разгадывать) их имена за выдуманными прозвищами. Паустовский же, наоборот, пишет о событиях, в которых участвуют всем известные люди (те же самые, что у Катаева), но вот были ли эти события на самом деле? Не выдает ли Константин Георгиевич вымысел за действительность? Не хитрит ли он, когда пишет: «В то время я жил двойной жизнью – подлинной и вымышленной. О подлинной жизни я пишу в этой книге. Вымышленная жизнь существовала независимо от подлинной и добавляла к ней все, чего в этой подлинной жизни не было и быть не могло. Все, что казалось мне заманчивым и прекрасным. Вымышленная жизнь проходила в скитаниях, во встречах с необыкновенными людьми, в удивительных событиях. Она была окутана дымкой любви». Мне кажется вполне возможным, что та же история с потерянной оперой Иогансона могла быть на девяносто процентов вымыслом. На эту мысль, кстати, наводит и то, что в «Романтиках», ранней книге Паустовского, она рассказана совсем по-другому.

Если взять обычную биографию Паустовского, то выяснится, что еще в шестнадцатом году он женился в первый раз, на Екатерине Степановне Загорской, и прожил с ней двадцать лет. Почему же тогда он ни разу не упоминает о своей семье в «Повести о жизни», хотя Екатерина Степановна должна была быть рядом с ним и в Киеве, и в Одессе, и в Батуми? Кто такая Леля, чья случайная и неожиданная смерть так режет по сердцу? Это же не может быть Леля-Валерия Валишевская, вторая его жена, уже потому, что в романе она тоже есть, под именем Марии Валишевской. И уж тем более это не может быть Леля Лыжина, последняя любимая женщина Паустовского, чья история вполне могла бы стать еще одной книгой. Не буду придумывать гипотезы, тем более, что вся эта путаница с Лелями давно разгадана Вадимом Константиновичем Паустовским и описана, например, в предисловии к «Романтикам» или в предисловии к книге «Бросок на юг». Словом, эта автобиография к жизни автора имеет очень отдаленное отношение.

Есть в «Повести о жизни», конечно, и то, что мне переживать не доводилось. Неудивительно, учитывая время, когда жил автор. Я уже говорил о том, как мне интересны автобиографии, но те, которые относятся к началу двадцатого века, меня просто завораживают. А Паустовский к тем событиям имел самое непосредственное отношение (иногда не желая того). Скажем, ему довелось послужить в двух армиях: гетмана Скоропадского и в Красной армии. Ни там, ни там ему не понравилось, но если от гетмана избавиться удалось легко и быстро, то карьера красноармейца Паустовского оказалась длиннее и страшнее. Ему пришлось служить под началом патологического убийцы Антощенко, бывшего бандита, потом красного командира. Эта история была уникальной в печатной советской литературе. «Никто из нас, солдат хозяйственной роты, людей, попавших в этот полк случайно, не мог понять, как это в Киеве, рядом с Крещатиком, рядом с театрами и университетом, с библиотеками и симфоническими концертами, наконец, рядом с обыкновенными хорошими людьми, может существовать это черное гнездо бандитов во главе с полубезумным больным командиром». Никто другой не набрался смелости написать подобное, кроме, может быть, Зазубрина в «Щепке».

Поразительно трагична история матери и сестры Паустовского. Не совсем понятно, как получилось так, что он жил отдельно от них, и две женщины, одна из которых была практически слепа и глуха, были вынуждены существовать непонятно на что. При этом они умудрились пройти сотни километров по Украине, порванной на лохмотья националистами, красными, белыми, бандитами и непонятно кем:

«Мама с Галей шли до Киева больше двух недель. Шли они под видом нищенок, да и на самом деле они ничем не отличались от них. Галя была без очков и шла, держась за мамино плечо, как слепая. Никто бы не поверил в их нищенство, если бы Галя была в очках. В то буйное время к людям в очках относились подозрительно. Почти всех «очкастых» считали хитрыми врагами и люто ненавидели. Удивительно, что это недоверие к людям в очках сохранилось до сих пор и породило пренебрежительную кличку „очкарик“».

Никак не могу понять, как могло так получиться, что они оказались брошены, жили непонятно как и непонятно где. Паустовский рассказывает об их смерти как-то повседневно:

«В Поти я заболел каким-то «синим» сыпным тифом, долго лежал в больнице, долго боролся со смертью, а в это время мама умерла в Киеве от воспаления легких. Через неделю умерла Галя. Без мамы она не могла прожить даже нескольких дней. Отчего она умерла, никто не знал, и выяснить это не удалось.

Амалия похоронила маму и Галю рядом на Байковом кладбище в страшной тесноте сухих заброшенных могил.

С трудом я нашел их могилы, заросшие желтой крапивой, – две могилы, слившиеся в один холм, с покоробленной жестяной дощечкой и надписью на ней: «Мария Григорьевна и Галина Георгиевна Паустовские. Да покоятся с миром!»

Я не сразу разобрал эту надпись, смытую дождями. Из трещины в дощечке тянулся бледный, почти прозрачный стебелек травы. И странно и горько было думать, что это – всё! Что этот стебелек – единственное украшение их тяжкой жизни, что он – как болезненная улыбка Гали, как маленькая слеза из слепых ее глаз, застрявшая на ресницах, – такая маленькая, что никто и никогда ее не увидит.

Я остался один. Все умерли.»

Вот такая вот тщета всего сущего, был человек, а остался персонаж. Хочется надеяться, что эта история была таким же вымыслом, пусть и основанным на правде, как история Лели. Но я не стал в этом разбираться, потому что, если это не так, мне было бы неприятно узнать о Паустовском, что он вот так оставил родных людей в одиночестве.

Пятая книга, о Кавказе, мне тоже оказалась во многом близка. Именно в Абхазии я провел несколько детских летних месяцев. Дело было недалеко от Очамчири. На юге от этого города располагался когда-то поселок Меоре-Гудава, где был эфиромасличный совхоз, где выращивали эвкалипты. Я отлично помню тамошние джунгли вдоль берега моря, их там называли тугаи. Паустовский очень красочно описывал их в «Колхиде». Помню и отвратительную ненависть абхазцев к грузинам, они тогда рассказывали нам истории об мингрелах, которые живут в грязи, склонны к инцесту, воруют детей. А потом это кончилось тем, чем кончилось. И потом я прочитал в какой-то газете о поселке Меоре-Гудава, в котором не осталось жителей, а дорога в который называется дорогой смерти из-за мин, которыми она усеяна. Вот и у Паустовского так:

«По словам старожилов, в десяти километрах уже начинался встревоженный войной и междоусобицей Кавказ. На любом повороте горной дороги можно было получить пулю в спину или погибнуть под внезапным обвалом».

Впрочем, в те времена Абхазия и Аджария еще сохраняли некую романтическую привлекательность:

«Для того чтобы понять, что происходило в то время в Сухуме, нужно рассказать про общую обстановку на том клочке кавказского берега, где простиралась у подножия гор душная и маленькая Абхазия.

Советская власть в Абхазии была установлена совсем недавно. Старое перемешалось с новым, как перемешиваются вещи в корзине от сильного толчка.

Конечно, только молодостью Советской власти объяснялись все те казусы и удивительные положения, какие возникали в тогдашней Абхазии и напоминали нравы маленькой южноамериканской республики, описанные веселым пером О. Генри в его книге «Короли и капуста».

Первое время своей жизни в Сухуме я постоянно терял веру в действительность того, что происходило вокруг. У меня как бы расшаталось чувство времени и обстановки.

Если бы я увидел тогда на рее шхуны „Три брата“ контрабандиста в крепко просмоленной петле, я бы, пожалуй, не очень удивился. Если бы в заливе остановился круглый бронированный монитор времен войны между Северными и Южными штатами и начал швырять на Сухум ядра, маленькие, как дыньки канталупы, я не был бы особенно поражен.

Если бы моя сухумская хозяйка, семидесятилетняя мадемуазель Генриетта Францевна Жалю, бывшая гувернантка, оказалась бывшей любовницей бывшего владетеля Абхазии светлейшего князя Шервашидзе то в этом тоже не было бы ничего особенного. Я продолжал бы невозмутимо пить чай с подаренным мне престарелой мадемуазель кислейшим в мире кизиловым вареньем. Сироп этого варенья напоминал кровь горного заката».

Эта романтика и рассказы о Батуми все время заставляли меня вспомнить любимую в детстве, да и не только, книгу «Ботфорты капитана Штормштиля», там тоже действие происходило в тех же местах. Впрочем, Паустовский иногда над тамошними жителями и иронизирует:

«И абхазцы казались загадочными. Большей частью это были люди сухощавые и клекочущие, как орлы. Они почти не слезали с седел. Кони, такие же сухощавые, как и люди, несли их, перебирая тонкими ногами.

Почти у всех абхазцев были профили, достойные, чтобы их отлить из бронзы.

Мужчины отличались гордостью, вспыльчивостью, рыцарской честностью, но были угрюмы и неторопливы. Работали женщины. В тридцать лет они уже выглядели старухами».

А еще несколько названий книг, о которых хорошо отзывается Паустовский, я выписал из «Повести о жизни». Особенно меня заинтересовали «Голубая звезда» Бориса Зайцева и «Мохнатый пиджачок» Ульянского:

«Чтобы немного прийти в себя, я перечитывал прозрачные, прогретые немеркнущим светом любимые книги: «Вешние воды» Тургенева, «Голубую звезду» Бориса Зайцева, «Тристана и Изольду», «Манон Леско». Книги эти действительно сияли в сумраке смутных киевских вечеров, как нетленные звезды»

К сожалению, похоже, что вторую книгу найти не удастся. А еще нужно бы посмотреть на грузинских поэтов, Чавчавадзе и Церетели, и найти картины Сигизмунда Валишевского.