/* Google analytics */

Monday, February 27, 2012

Что делать? Николай Чернышевский

В школе я терпеть не мог эту книжку. Я считал, что так безобразно написанные книги нельзя включать в школьную программу. Я и сейчас держусь того же мнения, но в школе я так считал заочно, даже не читая «Что делать?», а сейчас я наконец-то могу повторить то же самое с полной уверенностью. Я ее дочитал. На этот подвиг меня толкнули несколько ранее прочитанных книг. Во-первых, «Дела давно минувших дней», о которой я написал в прошлый раз. Во-вторых, какая-то из книг Эйдельмана (то ли «Твой девятнадцатый век», то ли «Вьеварум», не помню), где он рассказывает о некоем Бахметеве, ставшем прототипом Рахметова. Этот Бахметев приехал в Лондон к Герцену, оставил ему кучу денег для работы «Свободной типографии» и уехал основывать утопическую колонию в Полинезии, после чего о нем никто ничего не слышал.

Так вот, все-таки я ее дочитал. Не считая нескольких сотен страниц, по которым я просто проскользил взглядом, не вчитываясь, потому что вчитываться невозможно. Во-первых, ужасно утомляют бесконечные монологи героев, из раза в раз подробно объясняющих ход своих мыслей то на одном примере, то на другом, не забывая изложить и возможные возражения воображаемых оппонентов, а также опровержения возражений. Вроде вот такого ужаса:

Всякий человек эгоист, я тоже; теперь спрашивается: что для меня выгоднее, удалиться или оставаться? Удаляясь, я подавляю в себе одно частное чувство; оставаясь, я рискую возмутить чувство своего человеческого достоинства глупостью какого-нибудь слова или взгляда, внушенного этим отдельным чувством. Отдельное чувство может быть подавлено, и через несколько времени мое спокойствие восстановится, я опять буду доволен своею жизнью. А если я раз поступлю против всей своей человеческой натуры, я навсегда утрачу возможность спокойствия, возможность довольства собою, отравлю всю свою жизнь. Мое положение вот какое: я люблю вино, и передо мною стоит кубок с очень хорошим вином; но есть у меня подозрение, что это вино отравлено. Узнать, основательно или нет мое подозрение, я не могу. Должен ли я пить этот кубок, или опрокинуть его, чтобы он не соблазнял меня? Я не должен называть своего решения ни благородным, ни даже честным, — это слишком громкие слова, я должен назвать его только расчетливым, благоразумным: я опрокидываю кубок. Через это я отнимаю у себя некоторую приятность, делаю себе некоторую неприятность, но зато обеспечиваю себе здоровье, то есть возможность долго и много пить такое вино, о котором я наверное знаю, что оно не отравлено. Я поступаю неглупо, вот и вся похвала мне

Во-вторых, эти тяжеловесные фразы еще и сопровождаются нелепыми с точки зрения русского языка конструкциями, вроде неимоверного «Долго они щупали бока одному из себя» или «признаки общего признавания его первым лицом того околотка».

С точки зрения сюжета, это простой любовный треугольник. Одухотворенная девушка страдает от жизни в мещанской семье, ей угрожает насильственный брак с нелюбимым, но ее спасает тайное венчание с учителем ее младшего брата. Они живут немного странной, не совсем семейной жизнью:

— Знаешь ли, что мне кажется, мой милый? Так не следует жить людям, как они живут: все вместе, все вместе. Надобно видеться между собою или только по делам, или когда собираются вместе отдохнуть, повеселиться. Я всегда смотрю и думаю: отчего с посторонними людьми каждый так деликатен? отчего при чужих людях все стараются казаться лучше, чем в своем семействе? — и в самом деле, при посторонних людях бывают лучше, — отчего это? Отчего с своими хуже, хоть их и больше любят, чем с чужими? Знаешь, мой милый, об чем бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так, как обращался до сих пор; ведь это не мешало же тебе любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг другу ближе всех. Как ты до сих пор держал себя? Отвечал ли неучтиво, делал ли выговоры? — нет! Говорят, как сто можно быть неучтивым с посторонней женщиною или девушкой, как можно делать ей выговоры? Хорошо, мой милый: вот я твоя невеста, буду твоя жена, а ты все-таки обращайся со мною, как велят обращаться с посторонней: это, мой друг, мне кажется, лучше для того, чтобы было прочное согласие, чтобы поддерживалась любовь. Так, мой милый?

Кстати, ужасная манера постоянно пересыпать речь словами «мой милый» (она ему) и «мой друг» (он ей).

Через какое-то время она влюбляется в их общего знакомого, а ее муж, узнав об этом, имитирует самоубийство и уезжает в Америку, чтобы не мешать их счастью. Они живут счастливо, а потом он бывший муж возвращается под чужим именем и с невестой, и они дружат семьями. В общем, все было бы непритязательно, если бы все эти люди не были людьми нового типа. Для Чернышевского они олицетворяют людей, живущих по его теории «разумного эгоизма». То есть, главным для них является их собственный интерес, но штука в том, что их интерес заключается в том, чтобы другим было хорошо. Может и правильная мысль, но такая унылая...

Читал я эту тягомотину вот по каким соображениям. Я хотел прочесть ее глазами человека девятнадцатого века, этакого раннего социалиста-народника, который еще не знает, чем кончаются революции, что получается, когда хотели сделать как лучше и прочих полезных вещей. Известно, что этот роман Чернышевского очень сильно повлиял на молодежь. Кстати, в книге «Дела давно минувших дней» есть очень интересный кусочек из воспоминаний:

Е. Водовозова рассказывает, что описание устройства швейной мастерской в романе Чернышевского молодые энтузиасты воспринимали как практическое руководство к действию. Так, в Петербурге и в Москве демократическая молодежь организовала несколько мастерских-коммун по образцу, данному в романе. В Петербурге на Знаменской улице писатель В. Слепцов устроил общежитие для молодежи, где он вел работу просветительского характера и собирался постепенно ввести производственный труд, превратив общежитие, таким образом, в фаланстер, описанный Фурье.

Вот что рассказывает о Знаменской коммуне в очерке, посвященном Слепцову, Водовозова: «В эту коммуну принимались женщины и мужчины, но с большим выбором, люди более или менее знакомые между собой и вполне порядочные. У каждого была своя комната, которую жилец должен был сам убирать: прислуга имелась только для стирки и кухни. Расходы на жизнь и квартиру покрывались сообща. Когда в общежитие приходили знакомые всех жильцов, их приглашали в общую приемную, своих же личных знакомых каждый принимал в своей комнате. <…> Просуществовав один сезон, это общежитие распалось, как распадались тогда очень многие предприятия, прежде всего вследствие новизны дела, отсутствия практической жилки у русских интеллигентных людей, но более всего потому, что женщины того времени обнаруживали отвращение к хозяйству и к простому труду, перед которым в теории они преклонялись».

Живая практика реальной жизни существенно расходилась и с утопическими моделями мастерских-коммун Чернышевского. Мастерские довольно быстро распадались, так как энтузиазм и одушевление благородными идеями не могли заменить практических знаний по организации производства. Водовозова рассказывает, как нанятые в мастерскую-коммуну швеи подняли на смех хозяйку-распорядительницу («амплуа» Веры Павловны), когда та попыталась им объяснить, на каких началах организована эта мастерская. Другая мастерская закрылась, когда в нее в качестве швей привели проституток, выкупленных из публичного дома (в романе Чернышевского Кирсанов приводит в мастерскую Веры Павловны проститутку Крюкову, которая под руководством прекрасного человека в конце концов исправляется). Но, в отличие от своего литературного прототипа, реальные проститутки работали лениво и недобросовестно, вели себя нагло и бесстыдно, оскорбляли заказчиц и очень быстро загубили мастерскую.

Вспоминая о 60-х годах, Водовозова пишет, что «это было время, когда мысль о необходимости спасать погибших девушек, и притом совершенно бескорыстно в самом глубоком смысле слова, вдруг охватила не только юную, пылкую, увлекающуюся молодежь, но кое-кого и из людей солидных и зрелых; были даже случаи, когда вступали с ними в законный брак». Подобное участие в судьбе проституток обычно кончалось для поборников новой морали печально: девушки не только не желали немедленно исправляться, но обнаруживали распущенность и необузданность нрава.

Не уверен, что у меня получилось вычитать в этой книге то, что вычитали эти бедные идеалисты, но думаю, что я все-таки понял этих замечательных людей чуть лучше. Только в этом нет заслуги таланта Чернышевского.

Чтобы закруглиться, пара отрывков, которые, мне кажется, хорошо иллюстрируют жизнь в России в середине девятнадцатого века. Вот о бедности и богатстве:

Мы с мужем живем, как вы знаете, без нужды: люди не богатые, но всего у нас довольно. А если бы мне чего было мало, мне стоило бы мужу сказать, да и говорить бы не надобно, он бы сам заметил, что мне нужно больше денег, и было бы у меня больше денег. Он теперь занимается не такими делами, которые выгоднее, а такими, которые ему больше нравятся. Но ведь мы с ним друг друга очень любим, и ему всего приятнее делать то, что для меня приятно, все равно, как и мне для него. Поэтому, если бы мне недоставало денег, он занялся бы такими делами, которые выгоднее нынешних его занятий, а он сумел бы найти, потому что он человек умный и оборотливый, — ведь вы его несколько знаете. А если он этого не делает, значит, мне довольно и тех денег, которые у нас с ним есть.

И об уровне жизни:

«то, что ест, хотя по временам, простой народ, и я смогу есть при случае. Того, что никогда недоступно простым людям, и я не должен есть! Это нужно мне для того, чтобы хоть несколько чувствовать, насколько стеснена их жизнь сравнительно с моею». Поэтому, если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, — видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест. Паштеты ел, потому что «хороший пирог не хуже паштета, и слоеное тесто знакомо простому народу», но сардинок не ел.

Хотелось бы поприсутствовать при вот этом интеллигентском развлечении, это должно было быть любопытно:

В нынешнюю зиму вошло в моду другое: бывшие примадонны общими силами переделали на свои нравы «Спор двух греческих философов об изящном». Начинается так: Катерина Васильевна, возводя глаза к небу и томно вздыхая, говорит: «Божественный Шиллер, упоение души моей!» Вера Павловна с достоинством возражает: «Но прюнелевые ботинки магазина Королева так же прекрасны», — и подвигает вперед ногу.

Friday, February 24, 2012

Дела давно минувших дней... Марина Сербуло, Виктор Мещеряков

Серия «За страницами школьного учебника». Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII–XIX веков.

Комментарий рассчитан, насколько я понимаю, на школьников. Более взрослым читателям будет не хватать глубины. В книге рассказано о десяти произведениях школьной программы: «Недоросль», «Бедная Лиза», «Горе от ума», «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Обыкновенная история», «Отцы и дети», «Преступление и наказание», «Кому на Руси жить хорошо» и «Бесприданница». Но находится место и для других книг, которые как-то связаны с той, о которой идет речь. Например, в главах о Тургеневе и Достоевском очень подробно рассказано о «Что делать?» Чернышевского. Для каждой книги сначала идет рассказ о каких-либо особенных сторонах жизни общества в то время, когда происходит действие в книге. Затем идут короткие примечания к непонятным местам текста (архаизмы, имена, другие реалии эпохи), а в конце вопросы и задания. Примечания оказались скудноваты, а вот вольные разговоры за жизнь мне понравились. Были и неожиданности. Например, я не знал, что Гоголь определял характер Хлестакова следующим образом:

Хлестаков «принадлежит к тому кругу, который, по-видимому, ничем не отличается от прочих молодых людей. Он даже хорошо иногда держится, даже говорит иногда с весом, и только в случаях, где требуется или присутствие духа или характер, выказывается его отчасти подленькая, ничтожная натура».

Меня это как-то так пробрало, что я с беспокойством начал примерять эту фразу на себя.

Еще вот этот абзац меня впечатлил:

Жившие преимущественно охотой, скотоводством и набегами, у русских чеченцы научились разводить сады, выращивать овощи и строить дома. Однако начавшие было складываться добрососедские отношения не получили дальнейшего развития: Чечня подпадает под влияние ислама и начинает воспринимать христиан как основного врага. Историк кавказской войны Н. Дубровин так характеризовал психологию чеченцев: они «…торговлей занимались мало и считали это занятие постыдным. В краю, где война была не что иное, как разбой, а торговля – воровство, разбойник в мнении общества был гораздо почтеннее купца, потому что добыча первого покупалась удальством, трудами и опасностью, а второго – одною ловкостью в обмане».

Вот эта последняя фраза очень хороша.

А вот эта история о «Преступлении и наказании» заставила меня задуматься над тем, до чего же схожи народники и социалисты девятнадцатого века с диссидентами двадцатого и либералами двадцать первого (включая, наверное, и меня, не зря я так уважаю народников):

Формула «среда заела», широко применяемая в это время в русской публицистике, позволяла объяснять человека с позиций его прямой зависимости от обстоятельств жизни. Достоевскому наверняка была знакома работа Р. Оуэна «Об образовании человеческого характера», напечатанная в русском переводе в 1865 году, где английский социалист-утопист рассуждал: «Лица, совершающие теперь преступления, не виноваты в них: вся вина лежит на системах, в которых они были воспитаны. Устраните обстоятельства, способствующие совершению преступлений, – и преступлений не будет. Замените их условиями, при которых зарождается склонность к порядку, правильности, воздержанности, трудолюбию – и эти качества непременно явятся». Подобные «книжки» «социалистов» упоминает и возмущенный Разумихин. Г. Коган предполагает, что Разумихин имел в виду книги Н. Неклюдова «Уголовно-статистические этюды. Этюд первый. Статистический опыт исследования физиологического значения различных возрастов человеческого организма по отношению к преступлению» и К. Кавелина «Мысли о современных научных направлениях по поводу диссертации Н. Неклюдова «Уголовно-статистические этюды»», вышедшие в 1865 году. В духе идей революционеров-демократов Неклюдов и Кавелин утверждали, что «количеством и даже качеством преступлений управляют обстоятельства, которые им благоприятствуют или не благоприятствуют».

По-моему, похожими утверждениями обосновывалась, например, невиновность Ходорковского в виденных мной статьях: время, мол, было такое, такая была страна, такая система. Откуда такое сходство? Достоевский полагает, что суть социализма в следующем:

В записных тетрадях 1872–1875 годов Достоевский отметил: «Социализм – это то же христианство, но оно полагает, что может достигнуть разумом». Вместе с тем, по мнению писателя, рассудок «есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной способности человека». Социалисты не учитывают «живой жизни», живого человека, а жизнь опрокидывает схемы. «Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души, – говорит Разумихин о социалистах. – Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики…» И в этом, по Достоевскому, взгляды революционеров-демократов обнаруживают много общего с позицией Раскольникова, который, как и они, пытается «с одной логикою натуру перескочить».

С таких позиций можно оправдать и преступление, увидев в нем всего лишь «протест против ненормальности социального устройства», и отнестись к преступлению как средству достижения всеобщего счастья – «единичное зло и сто добрых дел». Идеологическая основа преступления Раскольникова – «кровь по совести». Человечество можно осчастливить, если справедливо перераспределить деньги. Отсюда простейшая «арифметическая» логика: жизнь ничтожной и гадкой старушонки ничто по сравнению с теми деньгами, которыми она обладает. Овладение ее деньгами нужно для осуществления всевозможных добрых дел, а само убийство должно загладиться «неизмеримою, сравнительно, пользою».

У меня другое мнение, но судя по социализму двадцатого века, может, Достоевский и прав.

А вот и цитата из программы народников (надо бы найти и почитать). Почему-то хочется сопоставить с сегодняшней политикой. Наверное, нужно перестать читать российские сайты за обедом.

Наиболее полно и отчетливо задачи и цели народнического движения на начальном этапе были изложены П. Лавровым в его статье «Вперед! – Наша программа» (1873). Лавров писал: «Мы не хотим новой насильственной власти на смену старой, каков бы ни был источник новой власти. Будущий строй русского общества, осуществлению которого мы решились содействовать, должен воплотить в дело потребности большинства, им самим сознанные и понятые. При малой грамотности и неподготовленности большинства мы не можем прямо обратиться к нему с нашим словом. Мы обращаемся с ним к той доле цивилизованного русского меньшинства, которое понимает, что будущее принадлежит народу… что им остается лишь стать в ряды народа или отказаться от всякой возможности для них прогрессивной деятельности. <…> Лишь строгою и усиленною личною подготовкою можно выработать в себе возможность полезной деятельности среди народа. Лишь внушив народу доверие к себе, как личности, можно создать необходимые условия подобной деятельности».

Sunday, February 5, 2012

НКВД изнутри. Записки чекиста. Шрейдер, Михаил

Известно, что энкавэдэшные репрессии коснулись и самих сотрудников НКВД. Да что уж далеко ходить, те же Ягода с Ежовым, и то были расстреляны. Воспоминания оставить смогли очень немногие из них. «Записки чекиста» — редкий пример мемуаров, написанных репрессированным сотрудником НКВД. Михаилу Шрейдеру повезло, он был арестован как раз незадолго перед тем, как сменился шеф НКВД, и сделанное предыдущим шефом оказалось преступным вредительством. Не могу сказать, чтобы рассказы о таких поворотах судьбы, когда чекисты оказывались заключенными, сильно огорчали, но все же в этой книге пугает множество примечаний вот такого вида:

Гай М. И. — комиссар госбезопасности 2-го ранга, начальник особого отдела ГУГБ НКВД СССР. Расстрелян в 1938 году.
Реденс С. Ф. — комиссар госбезопасности 1-го ранга, нарком внут ренних дел Казахской ССР. Расстрелян в 1940 году.
Люстингурт Р. А. — майор госбезопасности, зам. начальника УНКВД по Горьковской области. В 1938 году назначен начальником Верхневолжского грузового речного пароходства, но вскоре арестован. Расстрелян в 1939 году.
Лебедев С.И. — майор госбезопасности, начальник УНКВД по Тульской области, расстрелян в 1938 году.
Молчанов Г.А. — комиссар госбезопасности 2-го ранга, нарком внутренних дел Белорусской ССР. Расстрелян в 1937 году.

Так ли уж был неправ Шрейдер, когда на одном из первых допросов ему пришло в голову, что, возможно, в стране произошел фашистский переворот? Его рассказы о пытках, во всяком случае, наводят на эту мысль.

А вот одна из наиболее тронувших меня историй из книги. Очень хотелось бы знать, кто был ее героем и что с ним сталось дальше.

Некоторые интеллигентные люди крайне болезненно реагировали на следовательскую нецензурную брань. С нами в камере сидел профессор, уже старик. Его вызвали чуть ли не на первый допрос, и приблизительно через час-два он вернулся в приподнятом настроении.

— Как дела? — бросились к нему с расспросами.

— Слава богу, избавился! — усмехнувшись, сказал он. Я подписал, что являюсь шпионом.

— Зачем вы это сделали? Вас били? — посыпались вопросы.

— Нет, не били! — ответил он.

— Так зачем же вы подписали на себя напраслину?! Разве вы шпион?

— Конечно, нет, — ответил профессор и тут же обратился к кому-то из нас: — Товарищи, дайте кто-нибудь папиросу… Никогда в жизни не курил, но сейчас мне надо закурить.

Он взял папиросу, сделал затяжку, закашлялся, стал вытирать со лба выступивший пот, вздохнул и стал рассказывать:

— Меня встретили очень любезно двое юношей, лет по двадцать — двадцать два, не больше, каждому. И один из них сразу же обратился ко мне, как к родному отцу, на «ты»: «Ну что, долго будешь тянуть волынку? Рассказывай о своей шпионской работе!» Я сказал им, что я русский, советский человек, никогда шпионажем не занимался. Тогда второй юноша стукнул кулаком по столу и назвал меня… — Тут старик сделал паузу, не будучи в силах произнести следовательскую заборную пакость, и, наконец подобрав нужные слова, закончил: —…назвал меня… старым женским половым органом. Услышав такое омерзительное обращение, я им сказал: «Молодые люди, пожалуйста, не надо так выражаться. Избавьте меня от таких выражений. Я подпишу вам все что угодно…» Один из них хлопнул меня по плечу и похвалил, сказав: «Вот и молодец!» Они написали, что я кем-то был завербован в какую-то разведку, не то немецкую, не то французскую или в обе вместе. Затем прочитали мне текст, и я подписал. После чего, представьте, оба вежливо пожали мне руку… И вот я здесь…

Мы были ошеломлены, возмущены, но никто не смог осуждать поведения ученого, так как все мы уже знали о тех страшных пытках, которые в то время применялись, и, может быть, старик по-своему был прав, что предпочел избежать пыток. Расстреляли ли его как шпиона или нет, мне неизвестно.

Чекист Шрейдер профессора не понял.