/* Google analytics */

Thursday, January 30, 2014

Тютчев. Семен Аркадьевич Экштут

Чуть больше недели назад я писал о книге С. Экштута «Закат империи». Прочитав ее, я сразу решил прочесть еще что-нибудь из его книг. Вот как раз одна из них, биография Ф. Тютчева, вышедшая в серии ЖЗЛ: «Семен Экштут, доктор философских наук, историк, не­ожиданно поставивший в центр жизнеописания Федора Тют­чева его служебное поприще, свой оригинальный замысел объясняет так: показать, из какого житейского «сора», по сло­ву Ахматовой, «растут стихи, не ведая стыда». Дипломат, не сумевший получить сколько-нибудь заметный пост, пророк, чья вещая сила не была оценена современниками, полити­ческий мыслитель, за долгую жизнь не нашедший времени привести в систему свои воззрения, поэт, издавший при жизни два небольших сборника, и то не по своей воле, сегодня Тют­чев украшает собой первый ряд отечественных классиков. Стихи его разошлись на цитаты, а пророчества актуальны и ныне».

Если первая книга получилась этаким политическим стейтментом, то «Тютчев» — классическое литературное жизнеописание. Литературное в том смысле, что сам Тютчев здесь оказывается не объектом биографического исследования, а персонажем, а обстоятельства жизни интересуют автора не как факты, а как стимулы, формирующие личность героя. Признаться, персонаж из Тютчева получился недурный, парадоксальный, но при этом парадоксально цельный, несмотря на свои парадоксы :) У него, правда, туговато с развитием персонажа, но он настолько колоритен, что ему хватает внутренней динамики.

Итак-с, Федор Иванович Тютчев родился в 1803 году в деревне. Четырнадцати лет поступил в Московский университет, блестяще его окончил, еще во время учебы будучи избран членом Общества любителей российской словесности за таланты в области стихосложения. Несмотря на прекрасные результаты в университете, в отличие от троечника Пушкина, желанную дипломатическую должность сразу не получил — что поделаешь, какой-то университет вместо Лицея. Потом все-таки был причислен к дипломатической миссии в Мюнхене в качестве внештатного атташе, уехал в Европу и там женился на красавице Элеоноре Петерсон. Жену, в общем-то, любил, но не так горячо, как восхитительную вдову баронессу Эрнестину Дёрнберг. Элеонора попала в кораблекрушение, поболела и вскорости умерла, оставив горюющего мужа на попечение баронессы (которую, в свою очередь, оставил на попечение Тютчева ее бедный муж). Вторую жену Тютчев любил еще больше, чем первую, но других женщин он любил ничуть не меньше. Их у него было много, побочных детей тоже. Жена, хоть и немка, осела в конце концов в тютчевской усадьбе, полюбила русскую деревню и с удовольствием занималась сельским хозяйством. Ей, правда, очень не хватало мужа, который вечно был в разъездах, но он страдал несильно и очень любил, когда его посылали за границу. А когда не посылали, проводил время в Петербурге. Он, в общем, был бы не прочь, если бы жена была где-то поблизости, но жизнь в Петербурге требовала средств, которые жена сначала выделяла из своего наследства, а потом зарабатывала в деревне. Зато там у Тютчева была возможность блистать в свете своим знаменитым остроумием. Дипломатической карьере мешала совершенно анекдотичная безалаберность Федора Ивановича, но за обаяние ему многое прощалось.

Вот, заметьте, первая странность — дипломат, исполняющий обязанности главы миссии, подает заявление на отпуск и уезжает с работы, не дождавшись ни ответа, ни заместителя, бросив все дела. Он проводит в этом «отпуске» больше года, пятнадцать месяцев. А самое страшное, что он умудрился потерять дипломатический шифр! И за это его не только не увольняют с волчьим билетом, ему еще и выплачивают отпускные. Хотя с работы все-таки приходится уйти. И это не единственный такой случай. Но несмотря на это, он делает в конце концов очень недурную карьеру, получает должность председателя комитета иностранной цензуры (роскошная синекура, дававшая ему, к тому же, доступ к его любимым европейским газетам) и титул тайного советника, который, между прочим, относится к III классу — не каждый губернатор и даже не каждый министр мог померяться с Тютчевым.

Вообще, нелюбовь Тютчева к работе это притча во языцех. Как пишет Экштут:

Именно Тютчева изобразил Толстой в образе дипломата Билибина в романе «Война и мир»:

«И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по-французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах»

В этом портрете есть только одна, но существенная неточность: Тютчев умел, но, в отличие от Билибина, никогда не любил работать и сам признавал свою «чудовищную лень».

Эрнестина Теодоровна, жена Тютчева, когда усталое раздражение брало верх над горячей любовью к мужу, отзывалась о нем так: «Если человек прожил на земле 42 года и если эти 42 года протекли в постоянном ожидании перемен, причем все его склонности и причуды постоянно удовлетворялись, как это было с Тютчевым, — такому человеку, я думаю, весьма трудно принять решение и на чем-то остановиться».

А вот еще одна странность. Шуточки Тютчева были обожаемы всеми. Кроме, наверное, тех, над кем он шутил. Например, князь Вяземский вспоминал: «Тютчев говорит, что Нессельроде напоминает ему египетских богов, которые скрывались в овощи: “Чувствуешь, что здесь внутри скрывается бог, но не видно ничего, кроме овоща”». Это, между прочим, он о своем начальнике отзывается, о министре иностранных дел. О княгине Трубецкой: ««Полное злоупотребление иностранным языком; она никогда не посмела бы говорить столько глупостей по-русски». Когда канцлер князь Горчаков сделал камер-юнкером Акинфьева, в жену которого был влюблен, Тютчев сказал: «Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв». Или вот еще хорошая байка о любви Тютчева к загранице: «Итак, однажды я встречаю Тютчева на Невском проспекте. Он спрашивает меня, какие новости; я ему отвечаю, что военный суд только что вынес приговор Геккерну. «К чему он приговорен?» — «Он будет выслан заграницу в сопровождении фельдъегеря». — «Вы в этом уверены?» — «Совершенно уверен». — «Пойду, Жуковского убью».

Казалось бы, такая несдержанность на язык непременно должна была наградить Тютчева громадным количеством влиятельных врагов. Черта с два, они все его обожали! Включая того же Нессельроде, весь петербургский свет, множество фрейлин двора и даже саму царскую чету. Тютчевские насмешки оставались совершенно безнаказанными до поры, до времени. Пока Семен Экштут не написал его биографию, с удовольствием отплатив бедняге сторицей, отпуская в его адрес шуточки вроде:

Дипломат мечтал о месте советника посольства. Его чин и положение в свете позволяли ему претендовать на это. Такая должность была настоящей синекурой. Советник посольства получал очень хорошее жалованье, был заметной фигурой в дипломатическом корпусе и... практически не нес никакой персональной ответственности. Наш герой идеально соответствовал этой должности, а она — ему.

Или такой едкий пассаж:

Благодаря графу Бенкендорфу наш герой успешно реализовал мечту гоголевского героя. Как известно, Петр Иванович Бобчинский очень хотел, чтобы о его существовании узнал сам государь. В Российской империи сам факт близости к особе самодержца всегда оценивался более высоко, чем самая высокая награда, и человек, попавший в поле зрения царя, уже почитал себя счастливцем. До сведения императора Николая Павловича было доведено, что есть такой коллежский советник Тютчев, который почтет «за великое счастье сложить к ногам Императора все, что может дать и обещать человек: чистоту намерений и усердие абсолютной преданности». Усердие было оценено. От выдачи денег пока воздержались.

Еще один парадокс Тютчева заключается в его отношениях с женщинами. Как я уже говорил, несмотря на то, что две его жены были исключительными красавицами, он постоянно заводил отношения с другими женщинами. А поскольку отношения во многих случаях были бурными и приводили к появлению детей на стороне, Федору Ивановичу, а точнее, его бедной жене, приходилось материально помогать всем этим беднягам. Вообще, жертвенность Эрнестины Теодоровны поражает. Последней своей любви, Гортензии Лапп, Тютчев даже завещал ту пенсию, которая, в общем-то, должна была выплачиваться Эрнестине. И что вы думаете? «Вдова и дети свято выполнили последнюю волю мужа и отца, и в течение двадцати лет, вплоть до смерти Эрнестины Федоровны, Гортензия Лапп получала пенсию, которую уступила ей вдова чиновника».

С женой ему, конечно, невероятно повезло. Именно Эрнестина собрала все бумажечки, оставшиеся после Федора Ивановича в то, что сейчас называется полным собранием сочинений.

Историко-политические теории Тютчева — это тоже парадокс. Тютчев всегда предпочитал жить в Европе. Обе его жены (да и последняя любовница) были немками. Как он сам выражался в присущей ему шутливой манере, «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины». И при первой же возможности старался уехать в командировку в Германию, Италию, Австрию, да куда угодно, лишь бы в Европу. Но при этом именно Тютчев, пожалуй, впервые четко сформулировал этакие славянофильско-державнические принципы, которые до сегодняшнего дня пользуются популярностью: «Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — Революция и Россия». Революция, говорит он, не может стать объединяющим началом, а старый европейский мир показал свою неспособность «создать что-либо такое, что могло бы быть принято европейским обществом как законная власть». Такую власть может предложить лишь Россия. Эрнестина, как обычно, сумела коротко и точно объяснить суть следующим образом:

Мой муж полагает, что пора, наконец, и друзьям, и недругам нашим понять ту очевидную истину, что Россия защищает прежде всего не собственные интересы, а принцип власти, который она представляет всегда и повсюду, и что принцип этот столь неотъемлем от ее сущности, что она, если так можно выразиться, обречена всегда и повсюду поддерживать и защищать всякую законную власть — до тех пор, по крайней мере, пока эта защита и поддержка будет возможна. Но несомненно также и то, если эта власть окажется неспособной к дальнейшему существованию, Россия будет обязана, во имя того же принципа, взять власть в своим руки, дабы не уступить ее Революции. Всякий беспристрастный ум поймет, что именно в этом и заключается разгадка всей русской истории за последние 150 лет.

Насколько я понимаю, именно этой логикой, поддержкой власти как конструктивного принципа, объясняет свою позицию и нынешнее российское правительство, высказываясь по поводу событий в Сирии, Ливии, Украине. Между прочим, создание информационного агентства «Russia Today» тоже отлично вписывается в тютчевские удивительные политические принципы. Он однажды написал меморандум, адресовав его самому царю, в котором предлагал наладить пропагандистскую работу на Западе:

Императорское правительство имеет весьма существенные причины не желать, чтобы внутри страны,в местной печати, чересчур живо обсуждались вопросы важные, новесьма деликатные, вопросы, затрагивающие самые корни существования нации; иное дело — заграница, иное дело — заграничная печать; к чему проявлять нам ту же сдержанность? К чему доле щадить враждебное общественное мнение,которое, кичась нашим безмолвием, без всякого стеснения приступает к этим вопросам и разрешает их один за другим, давая ответы, не подлежащие проверке, ответы, неизменно враждебные по отношению к нам, противные нашим интересам. Разве не обязаны мы, хотя бы ради себя самих, положить конец такому состоянию дел?

Самую тяжелую работу, связанную с постоянным проживанием в Европе, Тютчев, конечно, готов был взять на себя.

Вообще, политическую раздвоенность Тютчева отмечали еще тогда. Князь Иван Гагарин описывал ее теми же словами, какими Оруэлл говорил о двоемыслии: «Когда Тютчев писал газетные или журнальные статьи, он, очевидно, избегал говорить что-нибудь такое, что могло повредить ему в высшем кругу, и развивал преимущественно такие идеи, которые обладали свойством нравиться. Он даже был склонен думать, что все мнения содержат истину и что всякое мнение может быть защищено достаточно убедительными доводами. Предаваясь подобным убеждениям, он не насиловал в себе никаких убеждений».

Ну-с, как сам персонаж? Неоднозначный, правда? А ведь и стихи у него, если задуматься, тоже запоминаются в первую очередь броскими парадоксальными строчками, вроде: «Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать, В Россию можно только верить», «Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые», «Мысль изреченная есть ложь», «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Они запоминаются настолько хорошо, что я, просматривая сегодня стихи Тютчева, удивился тому, что многие из них мне знакомы, хотя я и не подозревал, что автор именно он. Вроде того романса про «Я вспомнил вас», это ведь тоже он. Вот такой последний парадокс Тютчева.

Thursday, January 23, 2014

Господин Президент...

Послушал радиоспектакль «Гадкие лебеди», записанный на «Радио Культура» в 2007 году. Подумалось вдруг — а ведь я даже не представляю, как думают люди, у которых слова «Господин Президент» ассоциируются не с «кабаньим рылом», брызжущим слюной, не с его брюхом — «лоснящимся дирижаблем, обтянутым черным», а с чем-то иным... А с чем?

Saturday, January 18, 2014

Закат империи. Семен Аркадьевич Экштут

Прочитал две книги Семена Экштута. Сначала «Закат империи», а потом, заинтересовавшись автором, биографию Тютчева, вышедшую в ЖЗЛ. Собирался написать сразу про обе, но не уместился, придется сегодня ограничиться только первой.

На Экштута я наткнулся более-менее случайно. В серии «Повседневная жизнь человечества» выходила его книга «Повседневная жизнь русской интеллигенции от эпохи великих реформ до Серебряного века». Ее я сразу читать не стал, хотя и запомнил, но через несколько дней мне попалась на глаза еще одна его книга, «Закат империи. От порядка к хаосу», о последних десятилетиях Российской империи. Я заинтересовался новым именем и выяснил, что автор — человек довольно известный и вполне заслуживающий прочтения:

ЭКШТУТ СЕМЕН АРКАДЬЕВИЧ – историк и культуролог. Родился 20 сентября 1954 года. Окончил философский факультет (1976, диплом с отличием) и очную аспирантуру философского факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова. Доктор философских наук (1995). В течение 15 лет, с 1979 по 1994 год, занимался экономической социологией и социологией труда. С 1994 года работает в журнале «Родина», а с 2001 года – в Институте всеобщей истории Российской академии наук (РАН). В настоящее время – руководитель Центра истории искусств и культуры Института всеобщей истории РАН; заведующий кафедрой «Искусство и гуманитарные науки» Государственного академического университета гуманитарных наук РАН; заместитель главного редактора Российского исторического журнала «Родина». Специалист в области интеллектуальной истории, истории культуры, философии истории, социальной философии. Работы по альтернативной истории и контрфактическому моделированию. Опыты идентификации персонажей портретной живописи и графики из музейных собраний (ГТГ, ГИМ, ГЛМ) и атрибуции художников – авторов произведений. Автор 10 книг, ответственный редактор ряда энциклопедических изданий издательства «Аванта+»

«Закат империи» — книга довольно любопытная. У Экштута есть свое мнение относительно причин падения Российской империи. Мнение в наши дни не очень популярное, но отлично аргументированное. Если коротко, то он утверждает, что основной причиной стало неприятие интеллигенцией (и не только) буржуазного образа жизни и мысли, буржуазных ценностей и принципа личной ответственности:

Русское образованное общество вплоть до 1917 года принципиально отказывалось признавать и принимать буржуазные ценности. Идея личного обогащения не находила поддержки в среде интеллигенции, с точки зрения которой любая деятельность, связанная с извлечением прибыли, не была легитимной, внушала подозрение, казалась сомнительной, тёмной и, главное, аморальной.

. Это тезис доказывается творчеством писателей и поэтов конца девятнадцатого-начала двадцатого веков.

Во-первых, Надсон:

Реконструировав образ лирического героя поэзии Надсона, мы получим ключ к пониманию картины мира и системы ценностей русской интеллигенции, вступавшей в жизнь в 80-е и 90-е годы XIX века и в начале XX века. Перелистаем же "Стихотворения" Надсона и постараемся прочесть их глазами человека, родившегося в пореформен­ной России, когда стремительно менялся весь жизненный уклад: железные дороги соединяли отдаленные города, преобразуя пространство и время, прочно вошёл в жизнь общества телеграф, появились телефон и электрическое освещение. Идущий к своему завершению "железный" XIX век всё больше и больше воспринимался как век торжества денег и материального успеха, безудержному на­тиску которого не могли противостоять поблекшие идеалы «шестидесятников». Само слово «идеал» воспринималось как пережиток недавнего прошлого. Была подорвана вера в справедливость и светлое будущее, уныние пришло на смену безудержной вере в прогресс. И поэзия Надсона оказалась удивительно созвучна этому безотрадному на­строению...

Почитатель Надсона негодовал не только на господ­ствующее в мире зло, но и на своего ближнего, с которым он расходился во взглядах на то, что именно следует почитать этим злом и как с ним бороться. Если в пореформенной России бесспорным злом могло считаться недавно отме­нённое крепостное право и его пережитки, взяточничество, произвол, отсутствие гласности — всё это, безусловно, осуждалось интеллигентными людьми, то в период бурного развития буржуазных отношений в 80-х и 90-х годах, когда в Российской империи происходил промышленный пере­ворот, мир значительно усложнился и не мог однозначно восприниматься в чёрно-белых тонах. В России идейные расхождения всегда вели к разрыву человеческих отноше­ний, и муза Надсона запечатлела эту типично российскую безысходность конфликта...

И потомственный дворянин, гордящийся своей родос­ловной и славою своих предков, и офицер, ни на минуту не забывавший о чести мундира, и чиновник, почитающий себя частью государственного механизма империи, и универси­тетский профессор, осознающий себя жрецом высокой нау­ки, и свободный художник, кичащийся принадлежностью к искусству, - все они, богатые и бедные, баловни судьбы и неудачники, толстые и тонкие, все они не скрывали ни своего неуважения, ни своего пренебрежения по отношению к денежному мешку. В их глазах любой толстосум обладал презумпцией виновности и воспринимался как носитель неправды и зла. В этом было принципиальное отличие Российской империи от Западной Европы и Америки, где человек, добившийся материального преуспеяния и жизнен­ного успеха, пользовался колоссальным уважением. Русская интеллигенция была убеждена, что власть золотого тельца, этого идола современной жизни, рано или поздно падёт. И поэзия Надсона отлично выражала эти настроения.

Затем Писемский:

Интеллигент верил в будущее без купца и фабриканта. Задолго до 1917 года в сознании русского интеллигента сформировалось представление о мире без власти капитала. В драме Писемского «Ваал» происходит многоговорящий обмен репликами между депутатом от земства в городской думе и женой богатого коммерсанта.

«Мирович. Знаешь ли ты, что такое купец в человеческом обществе?.. Это паразит и заедатель денег работника и потребителя.

Клеопатра Сергеевна. Но нельзя же обществу быть совсем без купцов. Они тоже пользу приносят.

Мирович. Никакой! Все усилия теперь лучших и чест­ных умов направлены на то, чтобы купцов не было и чтоб отнять у капитала всякую силу! Для этих господ скоро придёт их час, и с ними, вероятно, рассчитаются еще почище, чем некогда рассчитались с феодальными дворянами»

Теперь пошла артиллерия большого калибра — властитель душ, матерый человечище и зеркало русской революции Толстой.

Формально Российская империя еще продолжала су­ществовать, до ее распада оставалось несколько лет, но из империи уже ушла душа, всё омертвело задолго до ее рас­пада. «Здравствуй, новая жизнь!» — восклицают молодые герои чеховского «Вишнёвого сада». Но новая жизнь уже наступила. Русская интеллигенция так сильно жаждала рас­статься со старой жизнью, что не понимала того, как по мере отмирания имперских ценностей происходило нарождение совершенно новых отношений - производственных, право­вых, нравственных и ценностных. И эти новые отношения, которые были отношениями буржуазными, капиталисти­ческими, совершенно не вписывались в идеалистическую картину мира русской интеллигенции. Интеллигенция не понимала, да и не пыталась понять суть этих отношений. Зато она горела желанием обрести пророка, указующего верный путь, и учителя жизни, олицетворяющего непре­ложный нравственный ориентир в быстро меняющемся мире. И такой учитель нашёлся.

Экштут, кстати, отмечает, что по отношению к революции Толстой был отнюдь не простым зеркалом: «Хорошо запоминающаяся афористичная ленинская формулировка прочно засела в умах не только школьников, но и исследо­вателей, и это помешало увидеть главное: великий писатель не только отражал взгляды русской интеллигенции, но и формировал их. Вчитываясь в толстовские произведения и вглядываясь в самого автора, интеллигент, собственно, и осознавал самого себя, осмысливал все привходящие обстоятельства времени и места». И тем страшнее толстовское мракобесие и ненависть к новому:

«Возмущает меня это коверканье жизни крестьян. Такая дрянь - Васильчиков и эти Столыпины. Крестьяне, которые лучше, умнее, полезнее их... Как смеют на себя брать, решать эти ерники петербургские то, что крестьяне лучше их понимают? Какая дерзость — ломать крестьянскую общину!»

Толстой, подобно многим русским обывателям, не верил, что книжное знание может быть совместимо с реальной жизнью, а теория может быть приложена к практике. В этих вполне обоснованных сомнениях следует видеть корень негативного отношения Толстого к тем, кто хотел получить образование. «Один из самых больших грехов современных — гордость, что мы, так называемые («подчеркиваю это слово», - сказал Л.Н.) образованные люди, можем помочь народу. Я каждый день получаю письма: гимназисты, курсистки спрашивают, идти ли сейчас в учителя, просвещать народ, или еще кончить курс и потом. В том, что это их призвание и что они могут приносить пользу народу, не сомневаются. Причина этому состоянию — безверие»...

31 марта 1907 года доктор Маковицкий записал в высшей степени характерное толстовское рассуждение: «Какое развращение от газет и от Думы! Вчера Сережа говорил - он, наверное, высказывал мысль большинства, что, слава богу, мы на пути Запада (становимся конституционным буржу­азным государством). Этим сказал, как если бы передние завязли в трясину, из которой выхода нет, а мы, "слава богу", шли бы за ними. У них ожесточение (одних против других), войско и выход глупый, материалистический. Пред людьми есть идеал царства божия, а там идеал — материалистическое благо (достаток, благоденствие), сделать доступным всем внешний, материальный комфорт»

К Салтыкову-Щедрину Экштут относится примерно так же, как цитируемый им Иван Сергеевич Аксаков: «При всех его не­достатках, это, разумеется, страшный талант и огромный мыслитель. Это своего рода бич божий на Петербургский период русской истории и петербургскую бюрократию -это ее историк. К чему бы он ни прикоснулся, всё под его пером является в карикатуре и обращается в пошлость. <...> У всякого писателя своя роль. Я бы Салтыкова так охарактеризовал: это исторический дворник Петербургско­го периода. Дворник с огромной метлой. И чем больше он метет, тем больше всякого сору, потому что самый период этот какой-то проклятый»

Михаил Петрович Соловьев, в 90-х годах XIX века служивший заместителем начальника Главного управления по делам печати, со знанием дела писал: «С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его "Помпадуров и помпадурш", его "глуповцев" и его "Ба­лалайкина", знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть»332. Однако умирало не только смешное и позорное. Вместе с ним умирал и энтузиазм. Как писал Василий Васильевич Розанов, «после Гоголя, Некрасова и Щедрина совершенно невозможен никакой энтузиазм в России. Мог быть только энтузиазм к разрушению России»

Газета «Московские ведомости», носившая официаль­ный характер, в мае 1889 года так откликнулась на смерть Салтыкова-Щедрина: «В тяжелое смутное время конца семидесятых и начала восьмидесятых годов "сатира" Ще­дрина была таким же развращающим и разрушающим орудием в руках наших террористов, как их подпольные листки, заграничные брошюры и динамитные бомбы. М.Е. Салтыков знал это и не прекращал своих глумлений над теми мерами, которые правительству приходилось при­нимать в борьбе с революционным террором. Террористы того времени делились на нелегальных и легальных деяте­лей. Щедрин был, несомненно, самым ярким и даровитым представителем последней категории, принесший России гораздо больше нравственного вреда, чем первая»

Теперь Горький: «Мещане»:

Старик Бессемёнов безуспешно пытается достучаться до своих детей. Он глубоко страдает от того, что никак не может найти общий язык с детьми, которых искренне любит. Старшина малярного цеха был плоть от плоти по­реформенной России, он был носителем тех самых мещан­ских буржуазных ценностей, против которых так активно выступало русское образованное общество. Именно такие люди, как Василий Васильевич Бессемёнов, обеспечивали устойчивость процесса развития капитализма в России. Отвергая мещанские ценности отца, его дети, по сути, от­торгали не архаичную мораль прошлого, как им казалось, а буржуазные ценности настоящего. Но они так и не смогли отыскать ничего своего — ни смысла в собственной жизни, ни иных, антибуржуазных ценностей.

Его же «Дачники»:

Свою неудовлетворенность жизнью дачники постоянно выказывают в много­численных и продолжительных разговорах, пытаясь компенсировать эту неудовлетворенность поисками идеалов. Для них важно не то, что они делают в жизни, а то, каким идеалам поклоняются, хотя и не могут их сформулировать. Горьковские дачники страдают обломовщиной. Они так и не овладели секретами своего профессионального ремесла, не умеют достойно и честно трудиться и не умеют добросовестно каждый день делать свое дело. Они не ищут и не видят смысла жизни в том, чтобы изо дня в день на совесть делать свое дело, нести ответственность за себя и своих близких. Вместо этого они алчут незамедлительного во­площения книжного идеала в косной действительности, о чем красиво говорит Рюмин: «Чтобы жизнь имела смысл, нужно делать какое-то огромное, важное дело... следы которого остались бы в веках... Нужно строить какие-то храмы...» Однако от частого повторения эти избитые рассуждения уже порядком надоели даже самим дачни­кам: нет никакой определённости в этих словах, неясно, в чем должно заключаться это огромное, важное дело.

Эти «кухаркины дети», в детстве и юности знавшие нужду и голод, сейчас вполне обеспечены и сыты. Все они сумели получить ин­теллигентные профессии, позволяющие им вести безбедное существование. Мы не знаем, каковы их политические взгляды и есть ли они у них вообще, но, очевидно, дачники не ощущают на себе никакого политического гнета или произвола. Постоянно тоскуя об отсутствии в их жизни каких-то неясных идеалов, дачники не живут реальной жизнью и все силы тратят на то, чтобы прятаться от ре­альных проблем.

Именно поэтому никто не смог понять Чехова, назвавшего «Вишневый сад» комедией:

Антон Павлович Чехов стал первым русским писателем, который понял, что новая, ещё только формирующаяся капиталистическая реальность позволяет деятельному, целеустремленному и образованному человеку не только максимально самореализоваться, но и преобразовывать окружающий мир.

Чехов настаивал, что «Вишневый сад» — это комедия. Но его не понимали даже Станиславский и Немирович-Данченко. Даже в наши дни, когда минуло более столетия с момента написания пьесы, комедийность «Вишневого сада» воспринимается как мнимость. Однако если вду­маться — это самая настоящая комедия, центральные персонажи которой ведут бесконечные разговоры на краю пропасти, вместо того чтобы действовать, и в упор не видят очевидного выхода из их ситуации. Впрочем, если бы Ра­невская и Гаев приняли предложенный Лопахиным выход и успешно реализовали его проект, то это была бы не просто совсем другая пьеса, а совсем другая страна. Комедийность ситуации состояла в том, что несколько поколений рус­ской интеллигенции предпочитали испытывать «мильон терзаний», а не искать реального выхода в предлагаемых жизненных обстоятельствах. Но такова была система цен­ностей этих образованных людей. Именно так они смотрели на мир, нимало не заботясь о соответствии своей картины мира реальной действительности. И в этой картине мира «хорошая, добрая, славная» Раневская была и остаётся тонкой и страдающей натурой, а Лопахин - новым грубым хозяином жизни, почти насильником: «кулаком», «хамом», «хищным зверем». Понять суть вещей были способны лишь единицы.

И, наконец, парадоксальная фигура Дягилева. Парадоксальная, потому что, с одной стороны, он был первым деятелем искусства эпохи капитализма:

Сам Дягилев говорил о себе: «Я — художник без картин, писатель — без полного собрания, музыкант - без композиций». Он был вели­кий импресарио. В наши дни этот титул не нуждается в объяснениях, но в конце XIX - начале XX века требовал и объяснений, и оправданий. В головах даже очень образован­ных людей с трудом укладывалась мысль, что выдающимся организатором творческого процесса и главой нового худо­жественного направления может быть человек, который не рисует декораций, не пишет картин и не сочиняет музыку. В Дягилеве не было ни капли обломовщины. Среди без­вольных и вечно колеблющихся современников Дягилев выделялся своей твердой волей, безграничным умением преодолевать самые трудные препятствия и умением доводить до конца любое начатое дело.

И несмотря на это, он и сам принял сторону разрушительной «обломовской» интеллигенции, противостоявшей созидательному капитализму:

Начавшаяся первая русская революция поставила интеллигентного человека перед необходимостью сделать выбор: нравственно поддержать власть перед лицом над­вигающейся смуты или радоваться крушению этой власти. Сергей Павлович Дягилев, лично обязанный Николаю II за неоднократные субсидии, встретил весть о начале револю­ции с бокалом шампанского в руках. Даже если интеллигент не был связан с революционным подпольем и мало интере­совался политикой, то и в этом случае он не был склонен поддерживать власть, предпочитая от нее дистанцироваться и не понимая того, что крушение этой ненавистной власти будет означать неизбежный крах привычного жизненного уклада.

И заключение:

Развитие капитализма в России ассоциировалось не с ростом производительных сил страны, а с мошенничеством и неправедной наживой. Очевидные для всех плутни периода первоначального капиталистического накопления вызывали справедливое негодование, но мешали понять суть дела и увидеть созидательную роль капитала: создание новых рабочих мест, мощное развитие путей сообщения, ускоренное развитие промышленности, оживление торговли, формирование системы высшего специального образования, повы­шение уровня бытовой культуры...

То самое неприятие буржуазных ценностей и личной ответственности, которое в течение нескольких поколений демонстрировало русское образованное общество, привело к тому, что русский интеллигент легко воспринял идею всепроникающего вмешательства государства во все сферы жизни общества — от снабжения населения продоволь­ствием и топливом до государственного диктата в сфере культуры.

Казалось бы, времена перестройки прошли, сейчас в моде левые настроения, а вот поди ж ты, не угасла свеча разума :).

Ну, вот, писал-писал, а так и не смог придумать, куда можно было бы вставить вот эту цитату. А она так хорошо характеризует и книгу, и автора, что выкинуть ее совсем было бы расточительством. Народ не позволит нам разбрасываться цитатами, поэтому вот:

Строго говоря, в самом желании буржуазного счастья нет ничего постыдного, если это счастье достигается честным и упорным трудом, добросовестным выполнением своих договорных обязательств... Тот, кто исповедует буржуазные ценности, исходит из презумпции базовой важности любой заклю­чённой сделки, любого оформленного договора. Он знает, что договор — это самодостаточная ценность, оправданная самим фактом своего существования, а личное преуспеяние всегда идёт рука об руку с добросовестным выполнением этого договора. Если человек завоёвывает своё право на богатство, личное преуспеяние, комфорт и благополучие, не отказываясь при этом от своей ответственности ни за свои договорные обязательства, ни за свои поступки, то такой человек всегда выглядит респектабельным и перед судом собственной совести, и в глазах окружающих.

Sunday, January 12, 2014

Кресси. Степной найденыш. Кларенс. Сюзи. Фрэнсис Брет Гарт

Пару дней назад чудесная лыжная погода, установившаяся у нас еще с первого декабря, наконец-то дала сбой. Мне едва хватило сил скинуть с ног лыжи и добраться до клавиатуры. Сегодня речь пойдет об одном из моих любимых авторов.

Брет Гарт — чудовищно недооцененный писатель. Джека Лондона у нас очень любят, О.Генри — тоже, а Брет Гарт это что-то вроде салата из их обоих. Единственное важное отличие в том, что он никогда не был на Аляске и не писал о Нью-Йорке. Он, правда, в Нью-Йорке жил, а потом даже уехал в Европу, но по литературному гражданству он чистокровный калифорниец. Типичные герои Брет Гарта — золотоискатели, фермеры, потомки испанских первопоселенцев, пройдохи, офицеры и очаровательные девушки, но все до последнего, как один, калифорнийцы до мозга костей. Я, правда, не смогу толком объяснить, что это слово означает, но тот, кто читал, скажем, «Мартина Идена», «Маленькую хозяку большого дома» или «Лунную долину», должен понять, о чем речь. Что же касается сюжетов, то здесь Брет Гарт — ближайший родственник О.Генри. И опять я не возьмусь рассказывать, что у них общего, чтобы не обидеть писателей приведением их к общему банальному знаменателю. Чертовски хороши они оба-трое.

Судя по моим раскопкам, собрания сочинений Брет Гарта выходили в России до революции куда чаще, чем в СССР. В Википедии пишут так:

Широкая известность Брета Гарта распространялась не только на США, но и на Европу, где его прозой восхищались Диккенс и молодой Киплинг. Достаточно рано произведения Гарта проникли и в Россию (первая публикация в 1872 году), где одним из его первых переводчиков был отбывавший якутскую ссылку Чернышевский. Уже в 1895 году в Санкт-Петербурге вышло собрание сочинений Брета Гарта в шести томах.

Вот библиографическая сводка, которая мне попалась:

  • Собр. сочин. Б.-Г. в 6 тт., под ред. В. Чуйко, СПБ., 1895;
  • В 8 тт., под ред. Булгакова, СПБ., 1896–1899;
  • В 1 т., в изд. Сытина, СПБ., 1898;
  • В 4 тт. и в 12 тт., оба — М., 1915;
  • Полное собрание сочинений в 12 томах. Л: Издание Красной газеты. 1928 г.
  • Собрание сочинений в 6 томах. М: Правда. 1966 г.

Судя по всему, мальчишки из «Золотой долины» Клепова читали двенадцатитомник 1928 года. Им повезло больше, чем мне, потому что мне даже из небольшого шеститомника достался всего один том. Но и его было достаточно, чтобы долюбить автора до того времени, когда, наконец, появились интернет и электронные книжки. Именно в пятом томе были рассказы про извозчика Юбу Билла и капитана Джима, про лошадь Чу-Чу и счастливчика Энрикеса, а главное, про рыжего пса. А уж после этого меня было не оторвать.

Но в этот раз я решил взяться не за очередной сборник рассказов, а за повести. Из более-менее крупных вещей у Брет Гарта известны «Гэбриэль Конрой», трилогия, включающая в себя повести «Степной найденыш», «Сюзи» и «Кларенс», и, с некоторой натяжкой, маленькая повестушка «Кресси». «Гэбриэль Конрой», не самая лучшая вещь Брет Гарта, представляет собой довольно запутанную историю. Невероятные повороты судьбы переносят героя от близкой голодной смерти к богатству, а от богатства опять в нищету, потом назад. Краткое изложение сюжета, в общем-то, доказывает некоторую близость этой книги романам Дюма и Майн Рида, но, к сожалению, не самым лучшим. Читать можно, но лучше выбрать что-то другое, и я выбрал трилогию. Ее я еще не читал.

Начинается она с истории двух детей, мальчика и девочки, которые потерялись в прерии во время путешествия через Великие Равнины в Калифорнию (а куда же еще?!). Их подобрала богатая семья и все-таки привезла к месту назначения. Девочку эта семья удочерила, а мальчику пришлось пробиваться в жизни самому. После длинных и разнообразных испытаний, где мальчик доказывает свое благородство и ум, он находит своего близкого родственника, на чем первая часть и кончается. Она оказывается самой интересной. Наверное, потому что про детей. Во второй части уже подросший юноша снова встречает выросшую девочку, у них, естественно, вспыхивает чувство, но оно какое-то неравное и недолгое. Проходит еще несколько лет, еще более подросший юноша довольно неожиданно находит свою настоящую любовь и счастлив в этой любви. Правда, недолго, потому что начинается третья часть, в которой все они вместе отправляются на войну (которая Севера и Юга). Там у них любовь, там у них смерть, и там у них хэппи-энд. Потому что «в конце все должно быть хорошо, а если не все хорошо, то это еще не конец» (c).

В общем, трилогия – еще одно доказательство того, что лучшее, что написал Брет Гарт, это рассказы. А вот «Кресси», хоть и повесть, но в ней есть многое от рассказов — лаконичность, легкость, романтичность, неожиданные повороты сюжета. Незамысловатая такая повестушка, но читается не без приятности.

Наверное, сегодняшним выбором я никого не убедил, что Брет Гарта читать стоит, но еще раз скажу, что его рассказы чертовски хороши. Как, судя по той же Википедии, говорил Осип Мандельштам: «…Я брошу беллетристику с психологией Андреева, Горького, Шмелева… ради великолепного Брет-Гарта». Я тоже. А если кто не верит, вот вам на затравку «Рыжий пес» и совершенно огенриевский «Новый помощник учителя в Пайн-Клиринге».