«Старик». Трифонов, Юрий

Кавычки в названии стоят не по прихоти издателя, а потому что так решил Трифонов: именно в кавычках. Почему так, понять нелегко. Я предполагаю, что дело вот в чем. Одна из главных тем книги – старость, возраст и память. А особенность книги в разговоре на эту тему – относительность старости. Стариками у Трифонова оказываются люди разного возраста, даже сорокасемилетние («Да ведь был стариком! Сорок семь»). Вот потому-то и кавычки – «старик» есть не возраст, а что-то субъективное, меняющееся.

Вторая тема книги, конечно, история. Революция, гражданская война, расказачивание. «Старик» вышел в 1978 году и мне было бы чертовски любопытно прочесть эту книгу глазами человека, живущего в семьдесят восьмом. С точки зрения современного человека описание гражданской войны в «Старике» – это приговор большевикам. Вот, скажем, на первых же страницах компания большевиков решает, как быть с заложниками:

Если б были своевременно истреблены контрреволюционеры в Старосельской, там не погиб бы товарищ Франц, австрийский коммунист, и не возникло бы такое положение, как теперь. Шура пытается возразить: бывает непросто разобрать, кто контрреволюционер, а кто нет, кто на сорок процентов поддерживает революцию, на сорок пять сомневается, а на пятнадцать страшится… Тут он пародирует Орлика… Каждый случай должен тщательно проверяться, ведь дело идет о судьбе людей… Но Шигонцев и Браславский в два голоса: дело идет о судьбе революции! Вы знаете, для чего учрежден революционный суд? Для наказания врагов народа, а не для сомнений и разбирательств. Дантон сказал во время суда над Людовиком: «Мы не станем его судить, мы его убьем!» А «Закон о подозрениях», принятый Конвентом? Подозрительными считались те из бывших дворян, кто не проявлял непрестанной преданности революции. Не надо бояться крови! Молоко служит пропитанием для детей, а кровь есть пища для детей свободы, говорил депутат Жюльен…

Для Бычина цитаты, которыми сыплет Шигонцев, все равно что треск сучьев в лесу.

«Вот кого под корень! — трясет бумагой. — Антоновы, Семибратовы, Кухарновы, Дудаковы, они свойственники того Дудакова, учителя Слабосердова в первый черед как атаманского зятя, а он на воле гуляет, хотя я товарищу Данилову какой раз говорю…»

Или вот еще один отрывок:

Браславский отдал приказ: «Выкопать общую могилу для заложников». Казаки тою же ночью разбежались. Копать некому. Не старикам же и бабам. Я, грешным делом, думаю: в своем ли он уме? И в своем ли уме я? Ведь от такой работы ежедневной свихнешься в два счета. Нет, дело не в том, что свихнешься, а в том, что какое-то омертвение. Становишься бесчувственным, как мешок с песком. Тебя колют иглой в живое тело, а тебе ничего — игла буравит песок. То, о чем Шигонцев мечтал: ноль эмоций. Высшее состояние, которого надо достичь. Февраль девятнадцатого. Начало марта. Сырой весенний ветер разносит крики, запахи, дым, стрельбу, вой. У меня в руках список: один за то, что был с красновцами, другой за то, что там свояки, третий не хотел отдавать коня, у четвертого нашли винтовку, пятый спекулировал, шестой ругал власть, седьмой — бывший юнкер, восьмой — родственник попа... Шигонцев твердит: «Вандея! Вандея! Республика победила только потому, что не знала пощады». Я должен все это подписать махом.

Или еще. Главный герой рассуждает о том, что же привело его самого к большевикам:

Вот этого не понимаю: черные да белые, мракобесы да ангелы. И никого посередке. А посередке-то все. И от мрака, и от бесов, и от ангелов в каждом...

Ничтожная малость, подобно легкому повороту стрелки, бросает локомотив с одного пути на другой, и вместо Ростова вы попадаете в Варшаву. Я был мальчишка, опьяненный могучим временем. Нет, не хочу врать, как другие старики, путь подсказан потоком — радостно быть в потоке — и случаем, и чутьем, но вовсе не суровой математической волей. Пусть не врут! С каждым могло быть иначе.

Выходит, на какую сторону попадал человек в гражданской войне, определялось не взглядами, не политикой, а случаем. А значит, и победила не правота идеи, а опять-таки случайность. А правда о том, что тогда происходила, нужна только одному старику, который живет на даче, в кооперативе, председателем которог оказывается бывший юнкер, которого сам Старик в двадцать пятом вычистил из партии.

А какие там ностальгические воспоминания о дореволюционной зиме четырнадцатого-пятнадцатого годов: с поездкой к леснику-финну, домик с развешанными вокруг цветными ледяными фигурками, лыжные прогулки и санные покатушки... И, между прочим, это все было напечатано в СССР, что наводит на мысли, что примерно так оно все и было. А раз так, то, между прочим, и говорить о том, что в безобидной «Правдивой истории Деда Мороза» дореволюционная Россия показана недостоверно уютной и красивой, было бы вообще оскорблением для Советского Союза. Раз уж он сам против этого не возражал...

И все это, напомню, было опубликовано в 1978 году. Значит, не так все однозначно в этом тексте. Значит, как минимум, цензоры сочли эту книгу достаточно благонадежной, чтобы быть напечатанной. Вот потому-то и хочется прочесть ее в контексте давно прошедшего семьдесят восьмого и понять, о чем же писал сам Трифонов, о мелких перегибах в политике расказачивания или о том, что гражданская война была преступной? Писал он о большевистском терроре или о необходимом очистительном насилии («Да вы сознаете, что происходит в России? — спрашивает Шура. — Или мы мировую буржуазию в бараний рог, или она нас. А вы допотопными понятиями живете: „трагические события“, „месть“, „озлобление“. Тут смертный классовый бой, понятно вам?»)?

К сожалению, статьи, написанные о «Старике» в советские времена, да и после, не дают ответа на эти вопросы. Не говорят они и о том, почему же «Старик» был напечатан, а, например, «В круге первом» – нет. Опять-таки чистая случайность? Или просто Трифонов успел заработать себе положительную репутацию книгами вроде «Нетерпения» и «Студентов» («Теперь из романа “Студенты”, которым набита целая полка в моем шкафу, я не могу прочесть ни строки», говорил Трифонов в 1973)? Наверное, теперь уже и не узнать...