Weeding в домашней библиотеке

Сегодня разбирал книги у отца на квартире после ремонта. Когда я работал в библиотеке, это называлось "weeding", то бишь, прополка. Нелегко было рассортировать, пропылесосить и протереть тряпочкой столько книг, но штук 700-800 я обработал. У отца там были уголки, в которые уже давно никто не заглядывал, поэтому я нашел много сюрпризов. Но и много барахла. Я наконец-то избавился от множества древних журналов и книг о компьютерах, изданных в начале девяностых. Чего там только не было: «PC Magazine», «PC Week», «Компьютер-Пресс», просто «Компьютер» (польское издание, которое перепечатывали в России), «Интеркомпьютер», журнал для программистов «Монитор», какое-то издание «Комсомольской правды», которая в те времена примазывалась к компьютеризации. Статьи о выходе нового процессора под названием Пентиум, о программировании Hayes-совместимых модемов, об электронных таблицах Lotus 1-2-3 (Excel поливают грязью), сравнение личных информационных систем (естественно, побеждает Agenda, кто знает, тот поймет, а Борландовский SideKick ей не конкурент), «Netware откроет вам путь к процветанию», цикл статей об архитектуре FidoNet, обзор Turbo Pascal 6.0 и Zortech C++. И все это у меня хранилось! Тьфу...

Книжки из того же культурного слоя: «Программирование для IBM OS/2», «Программирование EGA/VGA», большой список прерываний DOS и системных вызовов Чижова под названием «Системные программные средства ПЭВМ» (полезная, кстати, в свое время была книга), первое российское издание Строуструпа (вы с ума сошли, какая еще STL?!), три толстые книги о языке Ада (они оказывали удивительное действие на некоторых моих приятелей, не компьютерных, но интересовавшихся религией – язык ада... :)), «Виртуальный и защищенный режимы процессора 80386», замечательная книжка Ю Чжен-Лю и Гибсона «Микропроцессоры семейства 8086/8088» (я ее еще сыну давал, когда он микропроцессоры проходил в институте). В общем, это все тоже в помойку. Оставил пару книг по Прологу, оставил «Справочное пособие оператора ЕС ЭВМ», остальное все выкинул и не жалею.

А вот что из журналов я оставил... Подписка «Известия ЦК КПСС» за 1991, кажется, год. Килограммов пять «Вокруг Света» (да я за них душу отдам! Это святое!). Чуть меньше «Науки и жизни» (я, правда, не так давно скачал ее в электронном виде, но бумажная пусть тоже будет, ее же приятно в руках держать). Несколько номеров «Известий Всесоюзного географического общества», которые я сохранил из сентиментальных соображений. «Уральский следопыт» – да я его буду хранить вечно! Эх, жаль, во время переезда из Тольятти много «Следопыта» пропало... Выкинуть «Спутник сельской молодежи» за 1973 год тоже не захотел. Он, между прочим, ничего не имеет общего с сельским хозяйством. Это выпуск из серии «Эврика» с новостями науки, чуть-чуть адаптированными под сельскую специфику. А ведь был еще хороший журнал «Сельская молодежь». Какие там были детективы, фантастика. Ни одного номера у меня не осталось.

Ну, и книги, конечно. Книжка Наоми Уэмуры, любимого путешественника моей бабушки (как она переживала, когда он пропал на Мак-Кинли...). Старое издание «Происхождения видов» Дарвина (год не знаю, оторван), один том БСЭ начинающийся, кажется, с Каракорума. «Рифы Тапробэйна» Артура Кларка, после которой я мечтал об акваланге. Альбом черно-белых фотографий реки Влтавы. Рука не поднялась выкинуть «Спутник классного руководителя» за 1983 год. А вот трехтомник Джойса я все равно никогда читать не буду. Выкинул. Оставил учебник научного коммунизма, хотя там такой же бред, как и у Джойса. Оставил брошюру моего бывшего преподавателя экономики В. П. Шленкова «Собственность. Тайна коммунистического догмата, или о том, как уберечься от навязчивой идеи обобществления», Самара, 1994 год. Помню, он предлагал плюс один балл на экзамене тем, кто ее купит. Я покупать не стал и сдал на пять. Те, кто купил, сдали на четыре. Но я у них выпросил экземпляр.

А вот много книг из серии «По родным просторам» с описаниями туристических маршрутов. «Путешествие по Латвийской ССР» и «Голубые дороги Литвы». Мда. Я в свое время успел и то, и другое посмотреть. «В краю вулканов и гейзеров» – вот сюда уже вряд ли когда получится. «Горными тропами Кабардино-Балкарии» – туда я, пожалуй, не рискну. «Валдай и Селигер»? Вот туда, может, и получится.

Множество учебников и словарей самых разных языков: шведский, нидерландский, идиш, грузинский... Учебник хинди на чешском и английском параллельно. Читаешь и учишь сразу три языка. Биографии Ганди и Швейцера и, безусловно, оставил. Вот ведь были люди.

«Постройка моделей судов» Орацио Курти. Когда у меня она пропала, я долго переживал, потом случайно нашел и купил другой экземпляр. «Постройка яхт» Рейнке, Лютьена и Муса. Похожая книжка о катерах Баадера. «Справочная книжка штурмана», «Навигация, лоция и мореходная астрономия». Чем я только не увлекался. Замечательный шведский школьный учебник спортивного ориентирования «В лесу и на опушке». Мне нравилось бегать в лесу.

Оставил все книги по геологии, которой я увлекался в школе. По физике и математике. По иностранным языкам.

Разумеется, все книги о путешествиях, об ученых. Вот ведь были люди: Хиллари и Норгей, Морис Эрцог, Леваневский, Нансен, Рэналф Файннес, семья яхтсменов Домбазовых, тот же Уэмура, тот же Дарвин... Как в детстве мечталось о такой жизни, а вышло... А вышло не очень, как поется в песенке. Ну и ладно, зато книжки мои у меня остались :)

Детство Левы. Психолог, или ошибка доктора Левина. Борис Минаев

Ну, да. Да, я начал читать эти книги просто в надежде на то, что кто-то смоет с нашей фамилии пятно литературного позора. И сначала мне действительно казалось, что у Бориса Дориановича это получилось. Я не без удовольствия прочитал «Детство Левы», которое напомнило мне одновременно «Денискины рассказы» и это... как бишь его. А, «Похороните меня за плинтусом». Санаев, кстати, в отличие от Драгунского, не такая уж лестная параллель для автора «Детства Левы», как мне кажется. Мне его книга, несмотря на некоторую автобиографичность, показалось искусственной: ну, не бывает таких бабушек. Вот у меня их было даже две, очень разные, но ни одна из них такой самодурой не была. Значит, неправда. А минаевская книга куда ближе к правде (моей). В результате, правда, она стала и скучнее. Что поделать, правду никто не любит. Я тоже. И все-таки, прочитав «Детство», я очень надеялся, что «Психолог» окажется тем шедевром, который я так ждал от литературных однофамильцев.

Прочитав полкниги, я все еще колеблюсь: а может быть, «Психолог» и правда, замечательная книга? Не знаю. И теперь уже не узнаю, потому что дочитывать ее я не собираюсь, к своему собственному большому огорчению. Сюжет, вообще-то, мне очень понравился и очень хочу знать, что было дальше. Я сейчас в двух словах расскажу, о чем книга, но не бойтесь, испортить ее прочтение я вам не смогу, поскольку сам знаю только завязку. В общем, это история человека, который как-то незамено для себя стал семейным психологом. Он по образованию не психолог и не врач, но так уж вышло. Видимо, психологом он оказался неплохим, раз уж семьи начали передавать его с рук на руки и рекомендовать друг другу. Специализировался он на детских проблемах. Одна из таких проблем захватило его особенно сильно: очень уж груба и агрессивна была девочка по отношению к своим родителям. Вот и все. Больше ничего не знаю. Ну, из антуража был еще отец-одиночка, который завел женщину, чтобы она родила ему ребенка, и выгнал ее сразу по достижении цели. Была его бывшая жена, скучавшая по ребенку. Была еще одна мать мальчика-заики, которая приходила к доктору Левину сначала сварить борщ, потом постирать (сам-то он разведен), а потом так и повадившаяся ходить к нему уже в ранге подруги-любовницы. Ну, антураж как антураж, что-то интересно, что-то нет, но мне действительно хотелось узнать, а что там было дальше с той нервной девочкой. К моему великому сожалению, я должен сказать, что Борис Дорианович Минаев оказался современным писателем. Во всех смыслах этого слова. А эти смыслы включают в себя влечение ко всему маргинальному, нездоровому и низкому; склонность к пикантным бессмысленным подробностям; а главное, нецензурную лексику, без которой книги, видимо, не могут считаться современной литературой. Меня с самого начала книги озадачило, какое отношение к психологическому портрету главного героя имеет тот факт, что он ходит в джинсах, не надев трусы? А автор об этом факте вспоминает не раз и не два на протяжении первой четверти книги. Не удивлюсь, если он и дальше продолжает отслеживать состояние белья главного героя. Впрочем, я подумал, что мне этот факт многое говорит если не о герое, то об авторе и книге. Ну, и, конечно, то, что когда-то называлось нецензурщиной. Сейчас, в отсутствие цензуры, это называется в лучшем случае обсценной лексикой. Да, я ее не люблю. Человека, матерящегося публично, я считаю психически нездоровым и свожу контакты с ним к минимуму. А уж писателя, который не в состоянии выразить свои мысли и эмоции, не прибегнув к одному из десятка слов и их производных, которому не хватает остальных имеющихся в русском языке четырехсот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста слов, можно ли считать писателем?

Вообще-то, не знаю. Может быть, и можно. Только я его читать не буду. Вот и Минаева не стал. Неохота.

Хочу научиться рисовать

Вот первый мой рисунок, за который не стыдно :)

Failover

Сегодня отдал в починку свою читалку. Ей, кстати, недавно исполнилось два года. Первые полгода она вела жизнь, типичную для LBook V3ext: то работала, то нет. Зависала обычно один-два раза в неделю. Потом я поставил на нее open-source прошивку OpenInkpot и жизнь наладилась. И все было хорошо, пока я не взял LBook на пляж на речку Ворону. Нет, искупались-то мы замечательно, а вот книжка, видимо, перегрелась на солнце и не включалась, пока я не принес ее домой и она там не остыла. С тех пор она так и работает – зависая каждый день, иногда не по одному разу.

И вот, наконец-то, у нас в городе появился совершенно официальный сервис-центр, занимающийся починкой электронных книг, в том числе и LBook. Собственно, они ими и торгуют. У них неплохой выбор: LBook, Азбука, Pocketbook, Sony. Цены нормальные.

Они взяли мою книжку и обещали на днях сообщить, берутся ли они привести ее в порядок. А я пока остался влачить жалкое существование, читая книги на экранчике телефона. Хотя стоп... У меня же еще на бумаге есть!

Долина Виш-Тон-Виш. Купер, Джеймс Фенимор

Ну вот, мой блог отстает от меня уже на девять книг и полтора месяца. Надо как-то взяться за дело и быстренько все наверстать.

В конце марта я дочитал «Долину Виш-Тон-Виш» Фенимора Купера. Почему-то у меня первая ассоциация с именем Фенимора Купера связана не со Зверобоем Натти Бампо или Чингачгуком, а с повестью замечательного детского писателя Юрия Яковлева «Таинственный Фенимор». Надо бы Яковлева перечитать, кстати. Но уж «Долина»-то не имеет к нему никакого отношения. Это настоящая книга настоящего Фенимора Купера, классика американской литературы. Очередной эпизод противостояния белых и индейцев, основанная на реальных событиях, на истории восстания вождя вампаноа Метакомета, известного как король Филипп. С точки зрения истории книга довольно объективна, в ней рассказано и о жестокостях индейцев, и о дикарской упрямости и фанатичности пуритан, отцов-основателей Америки. В этом смысле книга отлично уложилась в мой маленький цикл о дикарях: история Джона Теннера, Джаред Даймонд и теперь Купер.

Кстати, мне тут попалась в интернете статья Даймонда, где он комментирует «Ружья, микробы и сталь» и говорит, в частности, что переход охотников-собирателей к сельскому хозяйству не стоит считать прогрессом, поскольку образ жизни охотника-кочевника имеет множество преимуществ перед образом жизни крестьянина, включая и более здоровое питание. Хотелось бы знать, что он думает об описании этого «здорового образа жизни», сделанном Теннером, человеком, который знал его не понаслышке. Сдается мне, что книга Теннера это сильный аргумент против этой точки зрения Даймонда.

Так вот, возвращаясь к Фенимору Куперу. Книга написана хорошо, герои живые, характеры очень хороши, правдоподобны и многое говорят об Америке семнадцатого века. Но язык тяжеловат. Может быть, даже более, чем обычно у Купера. Но при наличии интереса к истории Америки (а меня именно этот интерес и подтолкнул к прочтению «Долины Виш-тон-виш») прочитать ее можно без труда. Любителям Купера рекомендую. Не хуже знаменитого пятикнижия о Кожаном Чулке, делаварах и гуронах.

Да, между прочим, посмотрел недавно тот самый «Аватар», который про планету Пандору, «политую кровью советских космонавтов» (c) коммунисты Санкт-Петербурга. Несмотря на непроходимую тупость главного героя, надо признать, что режиссер неплохо переработал многократно использованный сюжет о противостоянии жестокой цивилизации и благородных дикарей. Сюжет необычайно интересный, как мы видим из интереса как к самому «Аватару», так и к героям Фенимора Купера. На'ви, индейцы, чеченцы, афганцы – интересные истории, моральные дилеммы, неоднозначные ответы, терзания совести. Это все и про фильм, и про вот эту книгу.

ЗЫ: А вот еще интересная статья о короле Филиппе: Записки Индианы Джонса - Война короля Филиппа (1675-1676)

Потерянная честь Катарины Блюм. Бёлль, Генрих

Полное название книги по-немецки тяжеловесно и педантично: «Потерянная честь Катарины Блюм или Как возникает насилие и к чему оно может привести», или, чтобы окончательно вогнать читателя в столбняк, «Die Verlorene Ehre der Katharina Blum oder: Wie Gewalt entstehen und wohin sie führen kann». Сама книга так же занудна, хотя это явно преднамеренно. Жанр судебного протокола выбран не случайно.

Не побоюсь испортить удовольствие, пересказав вкратце сюжет. Не то, чтобы книга была настолько плоха, чтобы не доставить удовольствие, но и не настолько хороша, чтобы ее нельзя было пересказать. Семидесятые годы в ФРГ. Юная одинокая барышня старательно трудится, выкарабкиваясь из бедности. Работает приходящей уборщицей, горничной, кухаркой, копит на квартиру. Иногда читает книжки, иногда ходит на танцы. На этих танцах она как-то знакомится с молодым человеком, они друг другу сразу приходятся по душе и они проводят ночь вместе. Утром в квартиру начинает ломиться полиция, и Катарина помогает парню сбежать через вентиляционный ход. Начиная со следущего дня ее жизнь кончается. Парень оказывается преступником, а то и террористом, полиция вызывает ее на допросы, а главное, что за разработку этой темы берется газета. Газета патриотически возмущена таким низким, негражданским поведением фройляйн Блюм, и подозревает ее в соучастии в преступлениях. Газета не может пройти мимо и начинает свое расследование, находит бывшего мужа Катарины, ее больную мать, бывших соседей... А если они почему-то не хотят возмущаться аморальностью девушки, то за них всегда можно дописать правильные слова. Тем более, что это привлекает читателей, рекламодателей и деньги.

Репортеры газеты буквально преследуют Катарину. Сначала ее называют любовницей бандита, потом пособницей. Рассказывают, что все, кто ее знает, давно предрекали ей такой финал, что она чуть ли не с детства поражала всех жестокостью и эгоизмом и тому подобное. Словом, кончается дело тем, что она убивает журналиста, который сделал эту историю своим коньком.

В общем, история о том, как общественное мнение может довести человека до последней черты. И еще о том, что это общественное мнение далеко не всегда является общественным, а просто выдается за него. Естественно, небескорыстно. А выводы можно сделать разные. У меня, скажем, первая мысль была о том, что нельзя основывать мнение о людях на рассказах других. Что бы там ни говорили по телевизору, что бы ни писали в интернете (о газетах я уж молчу). Правда, это относится к отрицательному мнению. Положительное, наверное, можно.

Ну, и напоследок процитирую аннотацию к «Катарине Блюм»:

Бёлль «вмешался» в дело Баадера — Майнхоф, одно из самых трагических событий террористической волны в Западной Германии, опубликовав статью, в которой стремился противодействовать разгулу насилия, и употребив в ней по отношению к откровенно бульварной газете «Бильд» выражение «открытый фашизм». Последовала форменная травля Бёлля в шпрингеров-ской прессе, он оказался среди тех «интеллектуалов», которых громче всех обвиняли в «пособничестве терроризму», ему грозили расправой, в его доме был произведен обыск, а позднее в него была подложена бомба.

Эти события отразились в повести «Потерянная честь Катарины Блюм, или Как возникает насилие и к чему оно может привести» (1974), хотя, как обычно у Бёлля, далеко не впрямую. Он заявил даже, что «рассматривать эту книгу в связи с историей Баадера — Майнхоф, по его мнению, — ошибка или недоразумение». Однако книга открывается предуведомлением такого рода: «Если при описании определенных журналистских приемов обнаружится сходство с приемами газеты „Бильд“, это сходство ни преднамеренное, ни случайное, но неизбежное». В связи с «Катариной Блюм» Бёлль заметил, что и писатель имеет право на месть. Судя по всему, месть достигла цели. Эта небольшая повесть, выделяющаяся по своему значению из всего позднего творчества Бёлля, долгое время после выхода в свет была бестселлером; и все это время шпрингеровская пресса вопреки обыкновению вообще не печатала списки бестселлеров.

Фарих, Фабио. Над снегами

Довольно долго я не мог понять, что я читаю: то ли автобиографическую повесть о полярном летчике, то ли залихватский приключенческий роман для подростков в духе василий-палычево-аксеновского фильма о героическом летчике Иване Пирамиде «Пока безумствует мечта» («Джек Лондон, Аляска, золото, страсть...»). Отчасти, наверное, из-за того, что о Фабио Бруновиче Фарихе я слышу впервые, хотя о полярниках и о полярных летчиках читал много. Отчасти из-за экзотического, словно нарочно придуманного имени автора и героя книги. А третья причина, безусловно, лихое предисловие Игоря Даксергофа. Очень советую прочитать хотя бы его.

Так вот, Фабио Фарих был одним из пионеров российской и советской авиации, что неудивительно: вся его семья, и отец Бруно Васильевич, и мать Жаннетта Ивановна, были энтузиастами-автомобилистами, большими любителями техники. Я, если можно процитирую целиком его биографию из газеты «Красный тундровик»:

Фабио Брунович Фарих родился в обеспеченной семье петербуржского служащего 26 мая 1896 года. Отец его Бруно Васильевич был заядлым автомобилистом и принимал участие в первых российских автогонках на своем элегантном «Бразье». Ген лихачества и любви к техническим новинкам передался и сыну – сам Фабио Брунович на склоне лет вспоминал: «Мне с детских лет нравилась техника, связанная со скоростью и движением». В 1916 году юноша окончил Михайловское реальное училище в Москве, поступил на курсы шоферов. В марте 1918 г. он получил водительские права и вскоре добровольцем ушел в Красную Армию. Затем были три года гражданской – голод, тиф, перестрелки – в конце 21-го помощник начальника санитарного поезда по технической части Фарих демобилизовался. Увлечения остались прежними – своими руками из металлического хлама он собрал последовательно велосипед, мотоцикл и даже автомобиль!

Еще с юности, увидев в небе над Москвой первые хрупкие аэропланы, он «заболел» небом. В 1923 году, узнав о наборе механиков в гражданский воздушный флот, Фабио Брунович без раздумий подал заявление, прошел отбор и через несколько дней летел на пассажирском «юнкерсе» в Ташкент. В 1928 г. он прошел обучение в Московской школе бортмехаников и стал летать по маршруту Иркутск – Якутск – Бодайбо в экипаже опытного полярного пилота Маврикия Слепнева. В 1929 году они летали на Чукотку со спецзаданием на поиски погибшего американского летчика Эйельсона и его бортмеханика Борланда. В этих сложных перелетах Фабио Брунович приобрел немалый опыт, и в 1930 году он без труда окончил Московскую школу ГВФ – а Слепнева всегда считал своим наставником. Мечта сбылась.

Уже в 1931 г. он выполнил важное задание наркома Орджоникидзе – на самолете У-2 с отечественным мотором совершил перелет Красноярск – Дудинка, без единой поломки преодолев за 35 летных часов 4392 км. Растроганный Серго наградил героя от души, по-наркомовски – вручил новенький автомобиль «форд». После этого Фарих стал пилотом знаменитого «отряда самоубийц» газеты «Правда» – в любую погоду они обязаны были доставить гранки в крупнейшие города Союза. Через год, в феврале 1932 г., летчик-испытатель Фарих открыл на самолете К-5 № Л-418 воздушную трассу Москва – Архангельск – Усть-Цильма. Летали без аэродромов, карт, навигационного обеспечения – на свой страх и риск. Следующий перелет стал для Фабио Бруновича серьезным испытанием: на новейшем Р-5 № Л-736 ему поручили вылететь на о. Вайгач и привезти в Москву начальника экспедиции ОГПУ Федора Эйхманса. О сложности этого маршрута говорит тот факт, что, отправившись из Архангельска 12 апреля, самолет достиг Вайгача только 2 мая – были вынужденные посадки в тундре, туманы и пурга, девять дней на грани смерти от голода и холода. На обратном пути 6 мая в районе реки Лаи случилась авария двигателя. Фарих не растерялся и спланировал на лед водоема, но при посадке одна из лыж провалилась в промоину. Воздушное путешествие завершилось, и летчикам пришлось два месяца на небольшом острове ожидать прихода судна.

В феврале 1934 года опытный полярный ас получил задание совместно с уже знаменитым Василием Молоковым и группой военных летчиков отправиться на спасение экипажа погибшего в Чукотском море парохода «Челюскин». Маститый Фарих вступил в конфликт с амбициозным командиром эскадрильи Николаем Каманиным: в отместку тот отобрал у Фабио Бруновича самолет и вероятную возможность стать одним из первых Героев Советского Союза. Впрочем, за перелет в сложнейших условиях на о. Врангеля Ф.Б. Фарих Указом ЦИК СССР в августе 1934 г. был награжден орденом Трудового Красного Знамени (№ 463). Тогда же он прикрутил к форменному кителю почетный знак ГВФ № 53 «За налет 300 000 километров», а в декабре 34-го за испытание самолетов получил ценный подарок – немецкий фотоаппарат «Лейка». В 1935–1936 гг. он продолжил службу в авиации в престижной агитэскадрилье им. Горького. По воспоминаниям современников, полеты летчика-испытателя Фариха завораживали своей красотой и бесстрашием – у самой земли он показывал каскад фигур высшего пилотажа.

В марте 1936 года Ф.Б. Фарих взял курс из Москвы в Амдерму на оранжевом двухмоторном самолете Г-1 Н-120. И снова его экипаж преследовали неудачи: при подлете к Амдерме отказали компас и рация, началось обледенение, пурга – лишь случайно обнаружив Усть-Кару, Фарих с трудом посадил тяжелую машину. Выждав улучшения погоды, 2 апреля он продолжил маршрут, но, не долетев 25–30 километров до Амдермы, спланировал на торосистый лед, так как кончился бензин. Три пассажира, не послушав опытных пилотов, решили пешком добраться до поселка – двое из них так и сгинули в ледяном безмолвии Карского моря...

Звездным часом Фариха стал трансарктический перелет Москва – Уэлен – Москва – 24 тысячи километров, 145 летных часов и 47 рискованных посадок – и все это в тяжелых зимних условиях, во время полярной ночи, без ориентиров, часто без связи. Фабио Брунович доказал свой высочайший уровень подготовки – 17 июня 1937 г. он заслуженно был награжден орденом Ленина (№ 3389) и премией в 15 000 рублей, стал пилотом ГВФ 1-го класса (3.10.37.). А уже на следующий день, 4 октября 1937 г., в составе спасательной эскадры командир громадного АНТ-6 Н-213 Фабио Фарих вылетел на Землю Франца-Иосифа искать пропавший самолет Леваневского. Экспедиция эта завершилась безрезультатно весной 1938 года.

В ноябре 1939 года с началом советско-финской войны майор Фарих был призван в ряды военно-воздушных сил: знаменитый полярный пилот занялся подготовкой молодых военных летчиков для «слепых» полетов. На бомбардировщике ТБ-3 он также совершил двадцать боевых вылетов по тылам белофиннов. В годы Великой Отечественной войны уже подполковник Фарих совершил восемнадцать боевых вылетов в глубокий тыл врага, занимался испытанием новых типов самолетов. В 1944 году его наградили орденом Отечественной войны 2-й степени (№ 100771). В послевоенные годы Фарих много летал над привычными просторами Большеземельской тундры – перевозил почту, грузы, пассажиров. Но 1 июля 1948 года его неожиданно арестовали, и по надуманным обвинениям дали 25 лет исправительно-трудовых лагерей – восемь из них он отбыл. Лишь 26 июля 1956 г. Фабио Брунович был освобожден и полностью реабилитирован. Его восстановили на летной работе, но уже через год старого пилота списали по состоянию здоровья: годы заключения не прошли бесследно.

Четверть века он был небожителем, героем – а стал персональным пенсионером союзного значения. Другой бы на его месте писал мемуары и играл в шахматы, но неугомонный Фарих в 1962 году устроился рабочим на завод «Красный металлист». До октября 1975 года (то есть почти до 80 лет!) бывший полярный ас работал нормировщиком и сторожем, многократно поощрялся премиями и благодарностями, был награжден медалью «За доблестный труд. К 100-летию со дня рождения Ленина» (1970). Последние десять лет жизни он тихо доживал в Москве. Умер Ф.Б. Фарих 2 июня 1985 года в возрасте 89 лет, похоронен на элитарном Новодевичьем кладбище.

На карте нашего округа фамилия довоенного героя-летчика отметилась в названии небольшого рыболовецкого поселка на побережье Баренцева моря. И осталась еще память о бесстрашном первопроходце северного неба.

Материал подготовлен по документам именного фонда Ф.Б. Фариха в Народном музее авиации Севера (г. Архангельск).

Юрий КАНЕВ,

член окружного общества краеведов

Вот такая история. Простой великий человек. Его имя могли бы знать все, так же, как знают Чкалова, Ляпидевского, Коккинаки, Леваневского, Каманина. А он пошел сторожем на завод. Очень хочется хотя бы только ради такой биографии возобновить свой блог по истории России. Нужно только найти время, а его так мало, что не хватает даже на то, чтобы написать толком вот эту статью...

Еще одна интересная статья о Фарихе: Бруно Васильевич Фарих и его автомобильная семья.

Много информации о нем можно найти здесь, на форума «Полярная почта»: Фарих Фабио Брунович (1896-1985).

А что касается Даксергофа, то он стал известным автомобилистом, пропагандистом этих бензиновых уродцев, редактором альманаха «Автомобилист», автором очерков и книги «На машине за велогонкой». А еще его упоминает Сергей Михайлович Голицын, наследник дворянской семьи Голицыных, в своих замечательных мемуарах «Записки уцелевшего».

Ружья, микробы и сталь. Даймонд, Джаред

Уж сколько раз я давал себе слово: записывать впечатления от книги по мере чтения, а не через месяц после того, как ее прочитал! И уж тем более это должно относиться к таким книгам, как «Ружья, микробы и сталь» Джареда Даймонда. Придется лихорадочно наверстывать. Поменьше писать самому, побольше цитировать.

Итак, основная мысль Даймонда заключается в том, что разница между уровнями развития различных цивилизаций объясняется разницей в условиях их обитания, географическими особенностями регионов, где они развивались:

Согласно еще одному подходу, дело заключается не в изобретательности отдельных личностей, а в том, насколько восприимчиво к новому общество в целом. Есть общества, которые кажутся беспросветно консервативными, замкнутыми и враждебными к переменам. Такое ощущение, например, возникает у многих жителей Запада, которым опыт помощи народам Третьего мира принес только чувство обреченности и разочарования. Поскольку отдельные люди, которым они помогали, производят впечатление вполне интеллектуально развитых личностей, делается вывод, что проблема должна заключаться в специфике их коллективного бытия. Чем еще можно объяснить тот факт, что аборигены Северо-Восточной Австралии так и не освоили лук и стрелы, несмотря на возможность наблюдать это оружие в руках постоянных торговых партнеров — обитателей островов Торресова пролива? Может ли заторможенное технологическое развитие какого-то континента объясняться тем, что все общества, его населяющие, оказываются глухими к новому? В этой главе мы наконец подойдем вплотную к ответу на центральный вопрос книги — вопрос о том, почему на разных континентах эволюция технологий происходила с такой разной скоростью.

...

Из-за чего вообще у разных общества формируются разные установки по отношению к инновациям?

Историками техники было предложено минимум четырнадцать факторов, отвечающих на этот вопрос. Один из них — высокая продолжительность жизни, которая, по идее, обеспечивает потенциальному изобретателю достаточно времени для накопления технических знаний, а также терпение и уверенность в будущем для занятий долгосрочными разработками с отложенным результатом. Следовательно, значительный рост продолжительности жизни, вызванный успехами современной медицины, вполне мог сыграть свою роль в произошедшем за последнее время ускорении темпов инноваций.

Следующие пять факторов касаются экономики и особенностей социального устройства. (1) Если в классическую эпоху до­ступность дешевого труда рабов предположительно сдерживала инновации, то сегодня высокий уровень заработков и дефицит рабочей силы, наоборот, стимулируют поиск технологических решений. Так, например, перспектива смены иммиграционной политики, грозившей резко сократить приток мексиканских сезонных рабочих на калифорнийские фермы, дала непосредственный толчок выведению в Калифорнии сорта помидоров, пригодного для машинной уборки. (2) Система патентного законодательства и других прав собственности, защищающая изобретателя, создает на современном Западе благоприятные условия для инноваций, а отсутствие такой защиты в современном Китае — наоборот, неблагоприятные. (3) Современные промышленно развитые общества предоставляют обширные возможности для технического образования, что роднит их со средневековыми исламскими государствами и отличает, например, от современного Заира. (4) Устройство современного капитализма, в отличие, скажем, от экономики античного Рима, делает потенциально прибыльным вложение капитала в техническое развитие. (5) Индивидуализм, глубоко укорененный в американском обществе, позволяет преуспевшим изобретателям сохранять полученную прибыль в своих руках, в то время как семейственность, глубоко укорененная в новогвинейских обществах, гарантирует, что к человеку, начавшему зарабатывать, в скором времени присоединится дюжина родственников, которых нужно будет приютить и держать на иждивении.

Четыре других предлагаемых объяснения касаются не столько экономики или социальной организации, сколько мировоззренческих установок. (1) Готовность рисковать как тип поведения, принципиально важный для новаторской деятельности, в одних обществах распространен более широко, чем в других. (2) Научное мировоззрение — уникальная особенность постренессансного европейского общества, в значительной степени обеспечившая его современное технологическое превосходство. (3) Терпимое отношение к разнообразию точек зрения и инакомыслию создает благоприятный климат для инноваций, в то время как глубокий традиционализм (например, беспрекословный пиетет китайцев перед древнекитайской классикой) для них губителен. (4) Очень по-разному влияет на технологическое развитие религиозный контекст: как полагают, особенно хорошо с ним сочетаются некоторые ответвления иудаизма и христианства, особенно плохо — некоторые ответвления ислама, индуизма и брахманизма.

Все десять перечисленных гипотез не лишены правдоподобия. Но ни одна из них принципиальным образом не привязана к географии. Если патентное законодательство, капитализм и некоторые религии действительно стимулируют технический прогресс, что работало на отбор этих факторов в постсредневековой Европе и на их отсев в современном Китае или Индии?

В любом случае, нам хотя бы ясен вектор воздействия этих десяти факторов на развитие технологий. Что касается четырех оставшихся — войны, централизованной власти, климата и достатка ресурсов, — то их влияние не столь однозначно: иногда они поощряют технологический рост, иногда, наоборот, тормозят. (1) На протяжении всей истории война часто выступала главным стимулом технического обновления. Так, огромные инвестиции в разработку ядерного оружия во время Второй мировой войны и в развитие самолето- и автомобилестроения в время Первой мировой привели к рождению целых отраслей прикладного знания. Однако войны также способны наносить техническому прогрессу огромный, даже невосполнимый ущерб. (2) Сильное централизованное государство дало мощный толчок развитию технологий в конце XIX в. в Германии и Японии — но оно же задавило его в Китае после 1500 г. (3) Согласно мнению, популярному среди жителей Северной Европы, технологическое процветание присуще суровому климату (где без творческого подхода просто не выжить), а технологический застой — теплому (где можно ходить голым и бананы чуть ли не сами падают с деревьев). Есть и обратная точка зрения, согласно которой мягкий климат, освобождая людей от необходимости вести постоянную борьбу за существование, оставляет им достаточно свободного времени для занятия творчеством. (4) Споры ведутся и о том, способствует ли больше техническому прогрессу изобилие или дефицит природных ресурсов. Достаток ресурсов, по идее, должен стимулировать появление изобретений, использующих эти ресурсы, — например, вполне понятно, почему технология водяной мельницы появилась в дождливой и богатой реками Северной Европе. С другой стороны, почему эта технология еще быстрее не возникла в еще более дождливой Новой Гвинее? Массовое сведение лесов в Британии приводили в качестве причины ее лидерства в развитии технологии угледобычи — но почему аналогичные масштабы вырубки не имели того же эффекта в Китае?

Сказанным отнюдь не исчерпывается список причин, предложенных для объяснения различного отношения человече­ских обществ к новым технологиям. Хуже другое: все эти непосредственные объяснения никак не выводят нас на исходные причины. Поскольку же технология бесспорно являлась и является одной из самых мощных движущих сил в истории, может сложиться впечатление, что в нашей попытке увидеть направление всемирно-исторического движения мы зашли в неожиданный тупик. Однако теперь я попытаюсь доказать, что в условиях наличия множества независимых факторов, влияющих на развитие инноваций, наша задача понимания наиболее широкого контекста человеческой истории не только не усложняется, но, наоборот, становится проще.

...

Первая группа состоит из отличий в составе диких растений и животных, доступных в качестве стартового материала для доместикации.

Вторая по значимости группа межконтинентальных отличий связана с факторами, влияющими на скорость культурной диффузии и популяционной миграции.

С факторами, влияющими на скорость внутриконтинентальной диффузии, пересекается третья группа факторов, от которых зависела возможность и характер межконтинентальной диффузии — еще одного источника формирования региональных комплексов доместикатов и технологий.

Четвертая, и последняя, группа факторов касается различий континентов по площади и совокупной численности населения.

При моей нелюбви к теориям, объясняющим историю, мне очень хотелось возразить автору, Даймонд старательно открещивается от возможных подозрений в детерминизме:

Итак, наблюдатель, перемещенный в XI тысячелетие до н. э., не мог бы предсказать, на каком континенте человеческим обществам было суждено развиваться быстрее других, но, наоборот, мог бы привести веские доводы в пользу любого из них. Конечно же, ретроспективно мы знаем, что лидировала в гонке Евразия. Однако получается, что подлинными причинами обгоняющего развития евразийских обществ не были те, что первыми пришли в голову нашему воображаемому археологу 13 тысяч лет назад.

Фестский диск предвосхищает позднейшие попытки человечества запечатлевать тексты с помощью вырезанных в литерах букв или иероглифов — правда, в следующий раз их не вдавливали в мягкую глину, а покрывали чернилами и прижимали к бумаге. Однако следующий раз наступил только через две с половиной тысячи лет в Китае и через три тысячи сто лет в средневековой Европе. Почему же первопроходческая технология, использованная автором диска, так и не прижилась на его родине или где-нибудь еще в античном Средиземноморье? Почему такой метод печати был изобретен около 1700 г. до н. э. на Крите, а не позже или раньше в Месопотамии, Мексике или другом древнем центре письменности? Почему потребовалось еще несколько тысячелетий, чтобы добавление идеи чернил и идеи пресса дало в результате идею печатной машины? Одним словом, фестский диск бросает историкам серьезнейший вызов. Если изобретения действительно настолько уникальны и непредсказуемы, насколько мы, видимо, должны заключить на основании его примера, то любые попытки строить обобщения в истории техники изначально обречены.

Он считает, что исторические события нельзя предсказать, но можно объяснить. В общем-то, наверное, он прав, но какой смысл в таких объяснениях?

В результате получилась книга, основная идея которой довольно очевидна и не вызывает даже желания с ней поспорить, но интересная за счет деталей, подробностей, примеров. Вот, например, любопытнейший факт из истории письменности:

Нам, современным людям, естественно, хочется спросить, почему же общества, владевшие первыми системами письма, смирялись с неоднозначностью символов, из-за которой письменность ограничивалась несколькими функциями и оста­валась прерогативой немногочисленных писцов. Однако тем самым мы лишь демонстрируем, какая пропасть разделяет установки людей древности и наше восприятие массовой грамотности как нормы. Дело в том, что узость применения ранних систем письменности была сознательной, а их развитие в сторону большей удобопонятности шло вразрез с представлениями об их роли. Царям и жрецам древнего Шумера нужно было, чтобы письменность служила профессиональным писцам для учета количества овец, недополученных казной, а не массам для написания поэзии и сочинения историй. В древности, по выражению антрополога Клода Леви-Стросса, письменность в первую очередь была «средством порабощения другого человека». Частная, не связанная с государственной службой грамотность относится к гораздо более позднему времени, когда системы письма начали становиться проще и обретать бо§льшую выразительность.

Например, когда в VII в. до н. э. письменность вернулась в Грецию — после затянувшей бесписьменной эпохи, начавшейся с падением микенской цивилизации и исчезновением линейного письма Б (около 1200 г. до н. э.), — новая система письма, круг ее пользователей и область ее применения радикально изменились. Теперь это было не многозначное слоговое письмо вперемешку с логограммами, а алфавит, созданный по образцу финикийского консонантного алфавита и усовершенствованный посредством изобретения символов для гласных. Вместо ведомостей с количеством овец, которые разбирали только писцы и читали только во дворцах, греческий алфавит с момента появления функционировал как носитель поэзии и юмора и был рассчитан на чтение в частных домах. Недаром самый ранний из дошедших до нас текстов на этом алфавите, нацарапанный на винном сосуде из Афин примерно в 740 г. до н. э., представляет собой стихотворную строчку с объявлением о танцевальном состязании: «Из всех танцоров тот, кто выступит проворней остальных, получит этот кувшин в награду». Следующий пример — три строчки дактилического гекзаметра, нацарапанного на чаше: «Я кубок Нестора, удобный для питья. Кто выпьет из этого кубка, того тотчас же охватит страсть прекрасноувенчанной Афродиты». Самыми ранними сохранившимися образцами этрусского и римского алфавитов тоже являются надписи на чашах и сосудах для вина. Лишь со временем алфавит, существовавший как средство частного общения, был также взят на вооружение в публичных и административных делах. Как мы видим, в отличие от более ранних логографических и силлабических систем, у алфавитного письма эволюционная последовательность употреблений была обратной.

Из него, из этого факта, можно сделать очень далеко идущие выводы. Или вот еще:

Будучи основной причиной смерти, болезни играли решающую роль в том, как складывалась человеческая история. Достаточно сказать, что до Второй мировой люди чаще в военное время умирали от болезнетворных возбудителей, переносимых движением людских масс, чем собственно от боевых ран. Трактаты по военной истории, привычно возвеличивающие заслуги полководцев, затушевывают неудобную для нашего самомнения истину: победителями в войнах прошлого не всегда становились армии, у которых было лучшее командование и вооружение, — довольно часто верх брали те, кто был способен заразить врага более опасными инфекциями.

Судя по всему, Даймонд застолбил за собой нишу в научно-популярной литературе и продолжит ей заниматься и дальше. Я не без удовольствия прочитаю, например, вот эту его следующую книгу:

Другим естественным продолжением этой книги могли бы стать исследования, сфокусированные на событиях меньшего географического и временного масштаба. Например, я допускаю, что читателям уже приходил в голову следующий очевидный вопрос: «Почему из обществ Евразии именно европейские, а не ближневосточные, китайские или индийские, колонизировали Америку и Австралию, вышли вперед в технологическом развитии и добились экономического и политического господства в современном мире?» Если бы историк, живший в любое время между 8500 г. до н. э. и 1450 г. н. э., взялся предсказать исторические траектории этих регионов Старого Света, он наверняка назвал бы всемирный триумф европейцев наименее правдоподобным сценарием — ведь бо́льшую часть этих десяти тысяч лет Европа была позади всех. С середины IX тысячелетия по середину I тысячелетия до н. э. (начало возвышения греческих и несколько позже итальянских обществ) почти все новшества, появлявшиеся в Западной Евразии — животноводство, культурные растения, письменность, металлургия, колесо, государственный строй и т. д., происходили из Плодородного полумесяца или смежных с ним областей. До распространения водяных мельниц, относящегося к X в. н. э., Европа к северу и западу от Альпийских гор не сделала ни одного значительного вклада в развитие технологии и цивилизации, лишь аккумулируя достижения обществ восточного Средиземноморья, Плодородного полумесяца и Китая. Даже в промежутке между 1000 и 1450 гг. научные и инженерные новации чаще попадали в Европу из мусульманских стран, нежели наоборот, а самым технологически передовым регионом в это время был Китай, чья цивилизация базировалась на сельском хозяйстве почти таком же древнем, как ближневосточное.

Тридцать лет среди индейцев: Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера. Теннер, Джон

Фильм «День сурка» на меня всегда действует электрически: хочется жить по максимуму, не теряя ни минуты даром. Поэтому сейчас, посреди ночи я все-таки сяду и начну писать о книге, прочитанной еще неделю назад.

(фильм не додействовал. так я и не закончил эту статью вовремя, приходится продолжать сейчас, через месяц с лишним...)

Где-то примерно году в 1780 маленький американский мальчик был похищен индейцами-оджибвеями у родителей и увезен в лес. Сначала индейцы относились к нему как к любому неуклюжему белому, с презрением, но когда он вырос и научился охотится лучше их, они прониклись к нему уважением и приняли его. Он женился на индианке, у него появились дети. Он зарабатывал на жизнь охотой и добычей мехов. Несколько раз пытался принять участие в военных походах оджибвеев против сиу. До самой смерти своей приемной матери-индианки он заботился о ней и кормил ее. А потом он все-таки нашел своих настоящих родственников, пожил с ними, но понял, что его дом у индейцев. Вернулся к своим оджибвеям, работал переводчиком на охотничьих факториях Северо-Западной компании и компании Гудзонова залива. А в свободное время рассказал ботанику, геологу и путешественнику Эдвину Джемсу историю своей жизни. Джемс ее записал и издал в 1830 году. Вот, собственно, и все. Незатейливо, монотонно рассказанная история, сюжет которой сравним с лучшими произведениями Фенимора Купера.

А вот что было потом. Смотрим «Временник Пушкинской комиссии» за 1966 год:

В третьем томе своего журнала «Современник», вышедшем в свет в начале октября 1836 г.,1 Пушкин напечатал свою статью «Джон Теннер» за подписью «The Reviewer». Ни для кого не было тайной, кто скрылся под этим псевдонимом: статья была перепечатана уже в первом посмертном издании сочинений Пушкина, а затем и в издании П. В. Анненкова. Пушкин, как видно из его письма к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г., придавал известное значение своей статье и был несомненно прав, так как, по словам Анненкова, она «отличается превосходным изложением» и «не потеряла занимательности своей до сего дня»

Это та самая статья, которая начинается знаменитой, почти крылатой, фразой: «С некоторого времени Северо-Американские Штаты обращают на себя в Европе внимание людей наиболее мыслящих.» Продолжение статьи тоже звучит очень современно (и это не плюс современности):

С некоторого времени Северо-Американские Штаты обращают на себя в Европе внимание людей наиболее мыслящих. Не политические происшествия тому виною: Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ей географическим ее положением, гордая своими учреждениями. Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами.

Пушкин перевел изрядную часть книги и издал ее на русском языке. Очевидно, история маленького подкидыша произвела на него большое впечатление. Настолько большое, что именно она, похоже, больше, чем что-либо другое, сформировала его отношение не только к США, но и к положению коренных народов в России.

Пятнадцать лет назад в «Новом Мире» вышел любопытный отзыв о книге известного американского пушкиниста Дж. Томаса Шоу Pushkin: Poet and Man of Letters and His Prose:

Очень любопытна работа Шоу о статье Пушкина “Джон Теннер” — “Пушкин об Америке и его главные источники”. Эти источники, как убедительно демонстрирует Шоу, — предисловие Эрнеста де Блосвиля к французскому переводу записок Джона Теннера о его жизни среди индейцев, затем — роман Гюстава де Бомона “Мари, или Рабство в Соединенных Штатах” и, наконец, знаменитая книга Алексиса де Токвиля “О демократии в Америке”. Сравнительный анализ текстов показывает, что Пушкин заострил и резко гиперболизировал все, что говорилось в его источниках об отрицательных сторонах американской общественной жизни; даже известная формула Токвиля — “тирания большинства” — звучит в контексте французского сочинения гораздо спокойней и взвешенней, нежели соответствующее место в статье Пушкина. Ироническая концовка статьи, где Теннеру предсказано превращение в заправского меркантильного янки, тоже не имеет параллелей в использованных Пушкиным текстах. Несколько огорченный пушкинским “антиамериканизмом”, Шоу стремится доказать, что здесь мотивы Пушкина кроются в русских реалиях, а именно в страхе перед распространением уравнительной демократии в России (речь идет, разумеется, о социальном укладе и нравах — та часть книги Токвиля, где говорится о политическом устройстве Америки, осталась в экземпляре из библиотеки Пушкина даже не разрезанной). Шоу без труда находит признаки этого пушкинского настроения в черновике известного письма к Чаадаеву и в лирике (“Из Пиндемонти”).

Другой “русский след” в “Джоне Теннере” — это подспудное сопоставление захвата и освоения индейских земель с колонизацией Кавказа и азиатских территорий в Российской империи. Шоу цитирует не восходящий ни к одному из источников пушкинской статьи пассаж: “Остатки древних обитателей Америки скоро совершенно истребятся; и пространные степи, необозримые реки, на которых сетьми и стрелами добывали они себе пищу, обратятся в обработанные поля, усеянные деревнями, и в торговые гавани, где задымятся пироскафы...” — и сравнивает его со следующим местом из “Путешествия в Арзрум”: “Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги” . Пушкин считает “приближение цивилизации” — “неизбежным законом”, но предпочел бы, чтобы оно совершалось путем христианизации диких племен, а не “мечом и огнем”, “ромом и ябедой”.

Широкорад?

А вот любопытно, стоит ли читать книги Александра Широкорада? Wikipedia пишет о нем:

Александр Борисович Широкорад (род. 1947, Москва) — современный российский военный специалист, публицист. Автор нескольких десятков научно-популярных книг по артиллерии, военной технике. Его работы в технических вопросах - области артиллерийского вооружения признаются как авторитетные (Широкорад является одним из ведущих специалистов по отечественной артиллерии).[1] Книги же по истории России ряд ученых подвергает критике за чрезмерно публицистический вид, как то - нарушение авторского права[2], неточности в приводимых сведениях [3], использование устаревших сведений [4] и искажения [5], вымысел и вторичность. [6]

Получается классический специалист по военной истории (да, не люблю я их): знает марку стали, из которой делали заклепки на ремне финского автомата Suomi M/31 (правда, любой завсегдатай военно-исторического форума будет придерживаться другой точки зрения по этому важнейшему вопросу современной истории), но испытывающий (по словам критиков) проблемы со школьным курсом истории (типа даты битвы на Калке). К тому же беспокоит его разносторонность. Он пишет книги по истории Великой Отечественной и о предшествовавшем ей периоде, о Большой Игре России и Англии (XIX век), Северной войне (XVIII век), отношениях Руси с Ордой и Литвой и т.п. Естественно, возникает сомнение в том, что он все это знает.
Так как полагают уважаемые читатели, стоит за него браться?