/* Google analytics */

Thursday, June 9, 2016

Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения. Рафаил Михайлович Зотов


Еще одна книга воспоминаний об Отечественной войне 1812 года. Было у той войны одно хорошее последствие — сотни людей оставили свои воспоминания о тех временах. Наверное, с тех пор и пошла традиция писать мемуары. Вот еще один сборник воспоминаний. Автор — примечательная личность. Во-первых, он попал на войну совсем мальчишкой, ему было шестнадцать лет, когда он записался в ополченцы, отсюда юношеская яркость впечатлений. Во-вторых, он не был солдатом, глаз его не замылился, все ему было внове, на все он обращал внимание. И в-третьих, Рафаил Михайлович Зотов потом стал небезызвестным писателем и драматургом, то есть, литературным даром обделен не был. Поэтому его рассказы читать интересно, а воображение включается с первых страниц.

Представьте себе юношу, увлекающегося стихами и наукой, даже не собирающегося идти в армию:

Как ранний и прилежный ученик я уже на 16 летнем возрасте окончил учебный курс, и с важным для меня званием (студента 14 го класса) вступил в гражданскую службу. — Кто в молодости не мечтал о красоте военного мундира, о прелестях походной жизни и о славе бранных подвигов? — Что же? — К стыду своему должен сознаться, что мне и на ум тогда не приходили подобные мечты. — Пристрастившись к поэзии и астрономии, я во сне и наяву видел только эллипсисы комет и торжественные оды, населял в жару юношеской мечтательности все видимые миры, всю огромность мироздания, жителями разнообразных Форм, свойств и долговечности — и вместе с тем потел над 4-х стопными ямбами; воображал, что буду вторым Невтоном и Державиным, — и теперь чрез 25 лет с горьким, но смиренным самосознанием вижу, что ни та, ни другая страсть не принесли мне ни пользы, ни известности, — и что подобно миллионам мечтателей остался в очень тесной сфере посредственности и незначительности.

Но тут на Россию нападает Наполеон, и все охвачены патриотическими чувствами:

Знаменитый рескрипт Графу Салтыкову, приказ по армиям, воззвание к Москве и манифест о защите отечества, произвели такое действие, возродили такие порывы любви к отечеству, что никакое перо не в состоянии описать их. — Одни очевидцы помнят эти великие, эти святые дни, когда и жизнь и имущество почитались не собственною принадлежностью, но достоянием отчизны, оскорбленной дерзким нашествием иноплеменных, — Как сладко вспомнить это время всеобщего восторга! Теперь подобные порывы, близкие к исступлению, подверглись бы порицанию, а может быть и насмешкам; тогда они никого не удивляли, потому что все чувствовали одинаково. На улицах, во всех обществах, в кругу семейном, не было других разговоров кроме народной войны. Умолкли все городские сплетни, ссоры, взаимные ненависти: — любовь к отечеству помирила всех. По целым дням стоял народ на улицах и площадях, с жадностью ожидая курьеров из армии; всякая реляция была пожираема, тысячу раз перечитана, затвержена, — имена героев оглашались тысячью голосами.

Патриотизм, кстати, был не какой-то квасной, а самый настоящий, когда все братья и помочь друг другу — естественнейшая потребность. Наш юноша Рафаил записался в санкт-петербургское ополчение и их отправили на юг, навстречу французской армии. В Великих Луках он зашел в лавку:

Мне нужно было купить несколько Фунтов сахару. — Купец отвесил и очень огорчился, когда я спросил: сколько ему следует? «Да за что ж, братец, я даром-то возьму у тебя?» — «За то, что вы наши защитники, наши спасите ли!» — «Да ведь если все твои защитники придут брать у тебя товар без денег, так у тебя ничего не останется.» — «Да ведь я, батюшка, не один в городе; нас много, — и мы до вашего прихода положили между собою не брать с вас ни за что денег. На мое счастье вы пожаловали — и я рад служить такою малостью вашему благородию!»

Где-то под Полоцком они впервые попали в бой. Сначала сражение не выглядело не очень ожесточенным, хотя, конечно, не обошлось и без потерь:

Веселая наша победа нам очень понравилась, — мы забыли и ядра и пули, и первый страх; разговорились между собою, расшутились и с дружным криком ура! пошли на кирпичные шанцы, из за которых нас порядочно осыпали. Помню, что в это время подле меня один славный урядник, заряжая на ходьбе ружье (как говорил он: на всякий случай) поражен был пулею прямо в лоб между бровей в ту минуту, как откусывал свой патрон, чтоб сыпать на полку, — и упал навзничь держа еще в губах недокусанный патрон. Что ж? я первый, который так недавно почти до слез был тронут страданием умирающей лошади, я расхохотался над торчащим во рту патроном, — и все бывшие вокруг меня солдаты и Офицеры разделяли мой смех. Странная человеческая натура! как скоро, как легко приучается она к страху и страданиям.

Понемногу один за другим погибали соседи Рафаила.

Битва кипела вправо от нас, и мы подойдя к цепи неприятельских стрелков стали с ними очень дружески перестреливаться, не делая много вреда друг другу. Товарищ мой шел все со мною. Он был сын богатого купца и рассуждая теперь со мною на досуге, просил меня, что, если его убьют, то вынуть у него бумажник и золотые часы. Не успел еще он и вымолвить своего желания, как пуля попала ему прямо в лоб — я он пал подле меня. С горестью посмотрел я на него, покачал головою и забыв о его приказании, отрядил двух солдат, чтоб отнести его к нашей колонне. Происшествие это сильно поразило и огорчило меня; я побежал ко всем моим стрелкам и толковал им, что надо неприятелю отплатить за смерть нашего товарища; они меня послушались — и мы с яростью бросились вперед на перебегающие кучки неприятельских стрелков.

Наконец, дошло дело и до него.

Через несколько минут я заметил, что стрельба наша стала утихать. «Что ж вы ребята не дружно стреляете?» Да батюшка — ваше благородие, патроны-то все вышли» отвечали мне некоторые воины, — и тут-то я догадался, что положение наше очень плохо. Латники наконец, совсем окружили нас и командующий ими, кричал нам, чтоб мы сдались. Я объявил это моим солдатам, — но большая часть отвечала мне: «не отдадимся басурману живыми в руки. Авось Бог поможет — и наши подойдут на выручку.» — Я закричал мой отказ, — последние патроны наскоро были истрачены. Тут латники врубились в нас — и началась резня. О спасении нельзя было и подумать и всякий только продавал свою жизнь как можно дороже и падал очень доволен, если успевал всадить штык свой в бок хоть одному латнику. Я думаю, что около получаса продолжалась эта забава; кучка моя ежеминутно редела и скоро я остался один, прислонясь к кирпичному брустверу. Несколько раз кричал мне неприятельской офицер, чтоб я сдавался, — но я отвечал ему одними ругательствами. Наконец добрались и до меня. Тут не много было труда. С первых двух ударов палашами по голове я однако не упал, а невинною своею шпагою оборонялся, — и помню что одного ранил по ляжке, а другого ткнул острием в бок; не знаю кто из них наградил меня за это пистолетным выстрелом, потом другим, но один вскользь попал мне в шею, а другой в ногу. Тут я упал — и тогда-то удары и ругательства посыпались на меня как дождь. На мне был сюртук, мундир и фуфайка, а сверх всего еще ранец. Все это было изрублено как в шинкованную капусту, — и изо всех ударов только два еще по голове были сильны, один в руку самый незначащий, и один с лошади ткнул меня в спину острием палаша. Все прочие удары даже не пробили моей одежды. — Полагая меня совершенно изрубленным, оставили они нас наконец. Услышав, что они уехали, я открыл глаза. Из головы моей текла кровь ручьями, — и производила по мне какую-то приятную теплоту. Инстинкт самосохранения внушил мне мысль: остановить бегущую кровь. Собрав все силы, развязал я свой шарф, (а он был нитяной!) туго обвертел им голову и прилег на кирпич, предавая жребий мой Всевышнему. — От потери ли крови я ослабел, или от усталости всего этого дня, — но я почувствовал, что сон меня клонит. — Я закрыл глаза и уснул. — Не знаю долго ль продолжался мой сон, — но доктора говорили мне после, что он бы и до сих пор еще продолжался, если б наша дружина не пришла опять на это место.

Когда я очнулся, меня несли три солдата. Я просил их остановиться, — не знаю зачем. Они исполнили мое желание, — и я спросил их только: куда они меня несут? — перевязать ваши раны, отвечали они, — и тут я все бывшее вспомнил и почувствовал. Как сожалел я об этой глупой минутной остановке:, она стоила жизни одному моему провожатому. Только что они меня снова подняли и понесли, вдруг с сильною болью почувствовал я, что задний солдат выпустил меня из рук и бросил: «что ты это, злодей, делаешь?» сказал я ему со стоном. Но он уже не отвечал; ядро наискось разорвало его почти пополам. Я вздрогнул, и просил остальных двух как-нибудь помочь мне встать на ноги и вести меня поскорее. —

Выздоровев после ранения, Зотов вернулся в армию, и следующее его сражение было уже на Березине. К счастью, тут он не участвовал в боевых действиях. Да, собственно, боевые действия уже превращались в операцию по спасению гибнущих французов:

В переходе из Касина в Долгиново спас я нечаянно одного Швейцарского Капитана. Мы проходили мимо леса. Снег был крепок и не глубок, и потому мы пользовались прекрасною погодою, сворачивая иногда с большой дороги и гуляли по опушке леса. Трупы замерзших Французов кучами валялись по всем направлениям. Это зрелище было уже самое для нас обыкновенное, — и никого более не трогало, ничьего внимания не привлекало. Вдруг мне показалось, что в лесу у дерева, какое-то существо шевелится, качается. С машинальным любопытством побрёл я туда, — и что же? Прислонясь к сосне, стояло на коленях какое-то загадочное существо. Одежда его была самая Фантастическая; — теперь она бы показалась презабавною. На голове привязана была тряпкою женская муфта; на плечах болталась душегрейка; нижнее платье было все в лохмотьях, все сквозное и едва оставлявшее сомнение к какому полу принадлежало видимое существо. На ногах оставались одни голенища обвернутые в солому, сквозь которую виднелись голые пальцы. Этот получеловек держал в руках маленькое распятие, вперял в него мутные и неподвижные свои глаза и по шевелившимся губам видно было, что он молится, чувствуя приближающуюся смерть. — Давно уже мы были равнодушны ко всем видам страданий и кончины, но молитва воина умирающего на снегах чужбины, — имела что-то необыкновенно трогательное. — Я кликнул нескольких солдат, спросил, было умирающего кое о чем, — но он не мог мне дать никакого известия, — Стужа и голод лишали его всякого чувства и понятия; мы его подняли, перенесли на сани, окутали всем возможным, влили ему в рот несколько рому, — и на авось привезли на ночлег. Он еще был жив, — но надобно было вынуть его из саней, принести на руках в избу и положить. Тут новый прием рому возвратил ему способность языка. Он слабым голосом заговорил по-немецки, и кое-как объяснил нам, что он Капитан, Швейцарец, служит в III полку — и прочие военные и семейные подробности. Мы его покормили — и подобного восторга от нескольких ложек плохого супа, верно, еще никто не видывал на свете! — Его осмотрели, — но к счастью оказалось, что он еще не успел себе ничего отморозить. Одно крайнее изнурение от голода было бы причиною его смерти. На другое утро, собрав ото всех товарищей все, что можно было отдать ему из одежды, мы заставили идти с нами до первого отправления большого отряда пленных во внутренность России. — Что с ним после случилось — никто из нас не знает. Дай Бог, чтоб помощь наша возвратила его в объятия семейства и друзей.

Пропустив вперед Армию Чичагова, мы уже шли вовсе не по военному. Всякий ночлег располагались мы по деревням, ночевали в теплых избах, ели порядочно, а иные и пили до удовольствия. Наши военные действия ограничивались собиранием по дороге пленных, а эта работа была самая миролюбивая. Они рады были сдаваться, потому что имели в перспективе пищу, — а может быть и одежду. Да и передовая наша Армия не больше нас делала. Морозы действовали за нас вдесятеро сильнее — и от Березины до Немана погибли более 60 т. неприятелей, не сделав ни одного выстрела!

Любимый император французов, великий Наполеон, довольно подло оставил их погибать и уехал в Париж.

В санях, в сопровождении одного денщика, поехал я в древнюю столицу Литвы, — и это двухдневное путешествие дало мне случаи видеть столько новых эпизодов Французской ретирады, что при воспоминании об них невольный холод пробегает по жилам. И Физическое, и нравственное состояние этих несчастных воинов — превосходит всякое вероятие, всякую возможность к описанию. Во всякой избе, где я останавливался, чтоб погреться, (потому что морозы все еще были самые жестокие), находил я кучи погибших, — и по большей части все около затопленных печей лежащих. Отмораживая ноги, руки, нос и уши, — страдальцы, не зная тайны северного климата: оттирать пораженные члены снегом, спешили отогревать их у огня; тотчас же делался антонов огонь, апоплексический удар — и несчастные, вместо спасения, находили всякий раз смерть, у разведенного ими огня. Другие же бродили по дорогам как привидения, не зная сами куда и зачем? У многих я спрашивал: куда они идут? Все отвечали: в Вильну! Зачем? — «Там Император!» — вы ошибаетесь, в Вильне Русские, а Император ваш уехал в Париж.» Недоверчиво качали они головою и продолжали путь вовсе в противоположную сторону от Вильны. Никто не думал собирать их как военнопленных. Они очень спокойно шли между Русскими колоннами, — и вовсе этим не занимались.

Вернувшись в армию, Зотов еще успел повоевать, в частности, во время осады Данцига. Дальше Пруссии ополченцев не пустили, отправили по домам. Зотов вернулся домой и написал свои мемуары. Многим другим повезло меньше: Из 14 т. воинов бывших тогда в строю, теперь и 4-х не стояло налицо. Где же остались прочие? Мир вам, с честью погибшим за родину! Потом, много лет спустя, Зотов еще много чего написал — и довольно популярные исторические романы, и комедии для театра, и мелодрамы, и «Театральные воспоминания», и научные статьи. Уж не знаю, рассчитывал ли он на то, что его произведения будут читать лет через двести, но от военных воспоминаний он многого не ждал:

— Бедная участь всех человеческих деяний! Хлопочут, трудятся, жертвуют всем, чтоб после блеснуть — и что ж? Чрез несколько времени не только забыты и они, и дела их, — но даже и самые памятники их действий исчезают с лица земли.

При тогдашних великих событиях об нас скоро и забыли. Это участь всех дел человеческих. Все мы разбрелись по разным местам

А все ж таки из всего, им написанного, вот эти незатейливые воспоминания интереснее прочего. Потому как они теперь часть чего-то большего, окошко в одна тыща восемьсот двенадцатый год.

4 comments:

  1. Здравствуйте!
    Опять я - к Вам. Непрошенная.
    В дополнение к Вашей метке "воспоминания" я "навязываю" (предлагаю) посмотреть по ссылке http://o-p-f.livejournal.com/tag/%D0%B2%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F публикации тоже с меткой "воспоминания" . Простите великодушно ....

    ReplyDelete
    Replies
    1. Ольга, добрый день. Здесь непрошеных нет, здесь каждый читатель на вес золота :)
      Большое спасибо за ссылку. О своем обещании прочитать Кесселя помню. И еще положу в памяти закладку на воспоминания Дон-Аминадо. Это должно быть интересно.

      Delete
  2. Если 1812, то вопрос: "О Понасенкове слышали?"
    Опубликована книга Евгения Понасенкова о войне 1812 года. http://ponasenkov.net/opublikovana-sensacionnaya-kniga-evgeniya-ponasenkova-o-vojne-1812-goda/

    ReplyDelete
    Replies
    1. Ольга, да, спасибо, о Понасенкове я слышал. Попадалась мне эта книга, но я решил ее не читать. Во-первых, как минимум, это спорная книга. Слишком многие о ней отзываются скептически. Во-вторых, у меня есть свое скромное мнение о военных талантах Барклая де Толли и Кутузова, которое совершенно не совпадает с мнением Понасенкова :)

      Delete