Дневник уцелевшего. Голицын, Сергей Михайлович

Несколько лет назад я читал уж не помню чьи мемуары. Читал не без интереса, но только до тех пор, пока автор (кажется, это был Павел Долгоруков, бывший князь) вдруг не упомянул между делом, как он с друзьями ездил кататься по Черному морю, развлекаясь стрельбой по дельфинам. Меня чуть не стошнило, простите за подробность. И вот, у нас в гостях еще один князь. В равной степени неприятный человек. Еще когда он рассказывал о детстве, меня покоробила история о том, как они с родственниками глушили рыбу самодельными бомбами из украденного пороха. Ну, да, ладно, подумал я, война, голод, мало ли. И даже историю о том, как бывший князь украл у маленькой девочки плюшку, можно попытаться объяснить голодом и, как он сам говорит, тем, что девочка была дочкой начальства и от голода не страдала:

Один день и другой я ничего не ел, на третий спустился с чердака и увидел девочку Лебедевых. Она сидела за столом и сосала пышку. Раньше я с ней иногда играл. Она доверчиво села ко мне на колени, и я ей стал рисовать на куске обоев, сумел ее увлечь, и она отложила пышку. Я цоп — и спрятал вожделенную добычу в карман. Не сразу спустил девочку на пол и съел смешанную с ее соплями добычу. "Девочка — дочка начальника", — оправдывал я свой поступок…

Но вот он рассказывает о своих благородных родственниках. Кого они не любят и не уважают? Людей низкого рождения:

[Дмитрий Васильевич Поленов] был безнадежно влюблен в сестру Георгия [Осоргина] Марию, но она считала его некрасивым, а главное — худого рода, и потому отвергала его.

Евреев:

Не знаю, был ли к этому времени оформлен официально его брак, но его связь (какой ужас!) с еврейкой до дней ареста держалась втайне. Многим казалось непостижимым — граф Шереметев, и женат на еврейке!"

А кого и за что они уважают? Людей с титулом:

Андрей Дурново очень много сам о себе рассказывал и почти ни о чем меня не спрашивал, и я сразу проникся к нему доверием. "Раз он ценит и уважает титулованных, значит, он мне друг", — рассуждал я.

Особенное важно, чтобы человек никогда не работал:

Переехав в Дмитров, мои родители и брат Владимир позвали деда к ним, И он, 84-летний, относительно бодрый старец, сразу занял в семье первенствующее положение. Мы почитали, его главным и по прежним заслугам, и благодаря его врожденному аристократизму. Как он держал за обедом ложку, как тасовал и раскладывал карты для пасьянса! Его тонкие, унаследованные от предков, никогда не знавшие физического труда пальцы двигались медленно. Все в семье перед ним преклонялись, никто не осмеливался с ним спорить.

Побольше брал, даже у родных, и поменьше давал:

Небольшого роста, с белыми усами на тонком сморщенном лице, в неизменной лиловой бархатной ермолке на лысой голове, он на фоне портретов предков производил на гостей большое впечатление. Скудны были наша обеды, а ему неизменно подавались лучшие куски. На одиннадцать человек выдавалось, как и раньше, пять хлебных карточек, но никто не осмелился бы остановить деда, если он брал второй кусок хлеба.

А если уж работает, то чтобы не сильно себя утруждал:

Между продавцами и покупателями находились посредники — маклеры. Назову одного из них. Это был мой троюродный брат, бывший конногвардейский офицер, Георгий Михайлович Осоргин. Он отличался безупречной честностью, брал за посредничество какой-то определенный процент, и бывшие люди, доверяя ему брошки, золотые ложечки или пятирублевики, верили в его дворянскую честность. Он редко имел дело непосредственно с покупателями ценностей, а перепродавал их определенным лицам — двум-трем евреям-маклерам, о чьей честности ничего не могу сказать

Честность особо ценится, когда за нечестность могут посадить:

Тогда, в 1927 году, дядя Алеша получил минус шесть и выбрал для жительства Тверь, где продолжал вязать чулки. К 1929 году, воспользовавшись неурядицами в текстильной промышленности, он втрое поднял на них цены... [Узнав, что ему продают ворованные нитки,] как человек благородный и как юрист он возмутился.

Благородство дает интересный математический эффект, когда денег не хватает:

Словом, скостили мне зарплату с 300 до 175 рублей. Пришлось нам смириться. С тех пор я смог посылать родителям вместо 200 рублей лишь 50, и то не каждый месяц…

Я уже начал ощущать в себе, чего давно уже не было, поднимающееся классовое чувство. Чтобы окончательно понять, что такое аристократизм, у Голицына находится еще одна отвратительная история, но я ее отложу на потом, чтобы вы не бросили читать эту статью, не добравшись до одного важного момента. Среди всей этой грязи у него находится доброе слово для человека, который действительно его заслужил. Жена Горького, Екатерина Павловна Пешкова, урожденная Волжина, очень много сделала для помощи арестованным. Она была одним из создателей «Политического Красного Креста». Эта организация, позже переименованная в «Помощь политическим заключенным», до 1938 года занималась розысками арестованных, помощью им и их семьям, помогала освободить невиновных. Сама Пешкова не жалела сил на то, чтобы ходить по инстанциям, выбивать пропуска, разрешения на свидания и даже освобождение. Вот что пишет о ней Голицын:

И он [отец] и моя мать знали ее еще до революции — вместе подвизались в Обществе охраны материнства и младенчества.

Когда возник Политический Красный Крест? Во времена Чека его не было, в 1924 году мой отец начал ходить к Пешковой. ОГПУ сменило Чека в 1922 году. Наверное, этот год и надо считать годом основания Политического Красного Креста. Это было своего рода справочное бюро, а самое главное — там утешали. Ошеломленные, непонимающие, за что и почему неожиданно обрушилось на их семью горе, жены и матери арестованных, прослышав от других таких же несчастных жен и матерей о существовании Политического Красного Креста, шли сюда. После равнодушия и черствости в Прокуратуре, при передачах в Бутырской тюрьме они получали здесь теплое слово, слово утешения, слово надежды и даже, они чувствовали это, слово сочувствия. Они выходили отсюда успокоенные, подбодренные. Помогали ли здесь? В некоторых случаях да, удавалось смягчать приговоры. В случаях явного произвола Пешкова активно вмешивалась и спасала, да-да, спасала людей! Были отдельные семьи, в том числе и наша семья, которым она крепко помогала в течение многих лет.

Увидел я ее впервые, когда она с туго набитым портфелем в руках, красивая, эффектная, стройная, в кожаном пальто, в кожаном шлеме летчика, вышла скорыми шагами из подъезда курсов Берлица, села в коляску мотоцикла и покатила в сторону Лубянской площади. Она всегда ездила в ГПУ таким способом, хотя пешком пройти было два шага.

Со слов Павла Дмитриевича Корина знаю, да это и без меня достаточно широко известно, что вся семья Пешковых — сам писатель-классик, жена, сын с невесткой были близки с членами коллегии ОГПУ, а Ягода и его присные являлись постоянными посетителями дома на Малой Никитской и на даче Горького и числились его друзьями. Знаю, что Екатерина Павловна, минуя охранительные посты и секретарей, прямо проходила в кабинет Ягоды и в особо вопиющих случаях не просила, а требовала, и не просто смягчения участи заключенных, а их освобождения.

Я потому остановился подробнее на деятельности этой выдающейся во всех отношениях женщины, что в широких кругах нашей страны и за границей об этом мало известно, даже в «Архипелаге» о Пешковой упоминается лишь двумя-тремя фразами.

За добрую память о Пешковой я готов снять шляпу перед Голицыным. А теперь обещанная история. Шедевр российского аристократизма. Автор умудрился почти убедить меня в необходимости большевистской революции.

На рассвете мы прерывали работу, и Владимир давал команду:

— Идемте старичка потешить.

В предрассветных сумерках мы отправлялись с ружьем в прихожую, открывали в окне форточку и просовывали через нее ружье.

Задним фасадом наш дом выходил во двор, далее шел ряд сараев, которые своими глухими стенами выходили на соседний Мансуровский переулок; на противоположной его стороне, за оградой, был сад, а за садом стоял двухэтажный дом. И в том доме, шагов за двести, мы облюбовали определенное окно на втором этаже и целились, но не в само окно, а, учитывая траекторию полета дробинки, метили выше.

После нескольких выстрелов окно открывалось, и появлялась фигура старичка в одном белье. Старичок осторожно начинал заглядывать вниз, ища злоумышленника под деревьями, и вдруг получал дробинку в голову или в грудь. Он вздрагивал, быстро закрывал окно. Но мы видели, что он не отходил от окна, а продолжал наблюдать через стекло. Тогда мы вновь начинали стрелять, старичок вновь открывал окно и высовывался, стараясь дознаться: откуда и кто в него лупит? О том, что дробинки летят так издалека, он не догадывался. И снова мы в него попадали, и снова он прятался.

Так тешили мы старика три весны, три лета и три осени, пока не сломался затвор у ружья. Целый пуд дроби исстреляли, а старичок так и не узнал, кто же были злоумышленники.

Еще один маленький плюс этой книги — интересные для меня и моих земляков рассказы о жизни неподалеку от Куйбышева, в Старосемейкино и на Гавриловой Поляне, в тридцатые годы.