/* Google analytics */

Thursday, August 27, 2015

Укразия. Николай Борисов

«Укразия» была написана в 1925 году и издана в 2013 издательством Salamandra P.V.V. Автор отнес ее к жанру киноромана и, пожалуй, был прав. Для литературы здесь слишком густые краски, слишком скупая авторская речь, больше похожая на ремарки в сценарии, и слишком много действия. И действительно, в 1925 году фильм сняли. Статью о фильме и об авторе можно прочитать тут: «Укразия» Н. Борисова

Дело происходит на юге Украины, в районе Одессы, в конце Гражданской войны. Красные все ближе, белые еще хорохорятся. Красные готовят восстание, белые пытаются остановить их террором, но в белом штабе есть кто-то, кто помогает красным. Все друг друга берут в плен, бегут из плена, мстят, стреляют... Немножко, конечно, все простенько, черно-бело, в лоб. Ну, кино все-таки. Да к тому же двадцатые годы, когда не любили разводить психологию — либо свой, либо получи пулю. Но зато совпадают с записками очевидцев описания тогдашнего одесского быта:

Наступила ночь. Улицы города захлестывала жажда жизни и наслаждения. К ресторанам мчались экипажи, автомобили, из которых выходили полураздетые женщины в сопровождении чопорных сюртуков или блестящих френчей.

В «Золотой рыбке» или в «Максиме» иногда целую ночь, не смолкая, гудело «боже, царя храни» и «Сильва, ты меня…» В этих ресторанах за ужины платились целые состояния. Клубы, открытые на каждом углу, звали, уговаривали зайти в открытую дверь, поставить на зеленое поле пару тысяч.

Самая сильная игра шла в «Литературке» и «Жокей-клубе».

Предприимчивые офицеры, не вступившие в добрармию, устроились в клубах на должностях крупье, кассира и просто дежурных, получавших за представительство ужин.

Торг телом, мундиром шел вовсю.

Вино лилось через край, и отовсюду оркестры гремели гимн этой эпохи, гимн развала, гимн предвестника эвакуации: «Сильва, ты меня не любишь».

Люди упивались расслабленной декламацией Вертинского и парфюмерией Северянина. Разложение, гниль давали себя чувствовать. Офицерство дезертировало не только с фронта, дезертировало в тылу, не желая считаться ни с чем, ни с кем. Штабы полков, находящиеся в Одессе, не знали, где их части.

Бестолковщина.

Хаос.

Напрасно друг за другом назначались коменданты города.

Развал отравлял все, и офицерство пропивало свои мучительные сны о возмездии в бессонных ночах, в эротических кутежах, набивая носы белым порошком.

Кокаином торговал весь город.

Или:

Вечер. Дройд шел по Дерибасовской, чмокая трубку, пуская дым… По Дерибасовской тянутся какие-то обозы, мчатся почему-то в карьер казаки, испуганно быстро движутся одинокие люди, избегая экзотических групп: корниловских, дроздовских и волчьей сотни офицеров Шкуро… И всюду на рукавах трехцветные углы. Всюду сияют погоны. Всюду слышатся культурные французские слова. Всюду шикарные женщины… К Дройду подошли три офицера, на рукавах мертвые головы, перекрещенные костьми…

— Паззвольте прикурить… Залп дыма.

— Плиз… — вежливо протянул трубку Дройд. Так же вежливо офицеры, прикурив папиросы, как бы случайно направляют на него наганы.

— S'il vous plaît… Пальто, часы, золото, — или два золотника двадцать одна доля…

Мимо прошел рабочий.

— Большевик…

Один из офицеров повернулся и спокойно выстрелил в затылок рабочего…

Кровь, куски мозга брызнули во все стороны… На минуту раздалась толпа, обходя труп…

После такого вступления Дройд не решился протестовать. Охотно, очень охотно снял пальто, отдал часы, вынул десяток золотых монет… Офицеры, отдав честь, спокойно ушли дальше…

Толпа… Движение… Суета… Флирт…

Или вот такая картина, которая, кстати, тоже мне уже попадалась в чьих-то мемуарах:

Наступила ночь, улицы потонули во тьме, и только светлые пятна от фонарей у подъездов шантанов качались по земле. На улицах, заселенных преимущественно евреями, было жутко. Такая улица, со всеми своими домами, жадно слушала, притаив дыхание, у какого дома остановятся четкие шаги офицерского отряда.

Идут…

Улица не дышит, и каждый шаг офицеров отдается гулко, как в колоколе, в пустой душе каждого дома. Около ворот, у глазка на улицу, вросли в землю очередные дежурные.

— Кажется, прошли.

— Остановились.

— Нет, идут дальше.

Удар прикладом в ворота нарушил тишину.

И сразу за воротами дома тихим эхом зазвучал в унисон первый удар в медный таз.

Через мгновение весь дом ожил, каждая комната кричала, била в тазы, чугуны, и весь дом, погруженный в мрак, кричал.

Крик в улицу…

Крик в ночь…

Отчаяние, бессильный протест против произвола.

Дом кричал… А через мгновение начинал кричать следующий дом, и наконец улица наполнялась невероятно жутким криком и шумом.

Тазы, чугуны и всякая посуда шла в ход. От малого до большого, в каждой семье, с напряженно испуганными глазами, били во что ни попало, кричали, бросали мебель и напряженно ждали в тоске и ужасе, не открылись ли ворота.

Охохонюшки. А автора расстреляли в тридцать седьмом. Такие вот времена. А книжка-то так себе.

No comments:

Post a Comment