/* Google analytics */

Monday, May 30, 2016

Книги о французской революции II (Орци, Диккенс, Дюма)


Первая часть тут.

  • Алый первоцвет. Баронесса Эмма Орци
  • Повесть о двух городах. Чарльз Диккенс
  • Жозеф Бальзамо. Александр Дюма
  • Ожерелье королевы. Александр Дюма
  • Анж Питу. Александр Дюма
  • Графиня де Шарни. Александр Дюма
  • Шевалье де Мезон-Руж. Александр Дюма

Я был изрядно разочарован книгами по истории французской революции и надеялся, что хотя бы в художественной литературе найдется достойное ее описание. Сначала мне и тут не очень повезло. Я собрал было приличный список, в который входили «Шуаны» и «Темное дело» Бальзака, «Девяносто третий год» Гюго, «Журдан-Головорез» Эрнеста Доде, «Стеклодувы» Дафны Дю Морье, «Мудрость чудака, или Смерть и преображение Жан-Жака Руссо» Лиона Фейхтвангера, «Боги жаждут» Анатоля Франса и т.д., но начал с приключенческой повести баронессы Эммы Орци «Алый первоцвет» (его переводы на русский язык назывались по-разному: «Багряный первоцвет», «Лига красного цветка», «Алый Пимпернель»). Это первая книга из довольно длинного цикла, но после нее у меня не было желания читать продолжение.

Как и следовало ожидать от автора-баронессы, главный герой — английский дворянин, спасающий из революционной Франции тамошних аристократов. Утверждают, что главный герой — первый из длинного ряда таинственных героев в маске, типа Зорро. В таком случае, первый блин оказался комом. Книга скучновата, и даже приключений среди якобинцев там не хватает. Поговаривают, что именно эта книга подтолкнула Рауля Валленберга к идее спасения евреев от фашистов. Боюсь, что других достоинств у нее найдется не много.

Следующим был Чарльз Диккенс. Диккенс — классик, и не зря. Он сумел углядеть во французских событиях конфликт двух правд. В самом начале «Повести о двух городах» он написал:

Это было лучшее из всех времен, это было худшее из всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы света, это были годы мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди; все мы стремительно мчались в рай, все мы стремительно мчались в ад, — словом, то время было так похоже на наше, что наиболее крикливые его представители требовали, чтобы к нему применялась и в дурном и хорошем лишь превосходная степень сравнения.

Главный герой «Повести» — аристократ, сочувствующий революции, но вынужденный бежать из Франции, потому что его дядя был знаменит своей жестокостью по отношению к народу. Он отправляет во Францию своего слугу, но тот попадает под арест, ему грозит казнь, и главный герой едет на выручку, но и сам оказывается осужден на гильотину. Массовый террор Диккенс, естественно, осуждает, но понимает, что виновны в нем скорее аристократы, чем революционеры:

Если бы в прежнее время не было такого чудовищного злоупотребления всеми законами, формами и околичностями, не было бы и такой революции, которая в порыве самоубийственного мщения уничтожила всякие законы и развеяла их по ветру.

Впрочем, не описание революционных событий сделало «Повесть о двух городах» любимой книгой Диккенса в англоязычных странах, а скорее, романтическая сторона сюжета и, как часто бывает у Диккенса, неожиданный и невероятный хэппи энд. Франция в книге занимает в лучшем случае процентов десять-двадцать, поэтому при всем уважении к Диккенсу и я остался недоволен. Хотя книга и неплохая.

Потом я перешел к Дюма. Я за последнюю пару лет несколько раз пробовал читать приключенческие книги малоизвестных и забытых авторов. Иногда они оказывались читабельными, но чаще всего были так себе. Но теперь я понял, что Дюма вовсе не случайно знаменит до сих пор. Он все-таки блестящий писатель. Четыре здоровых романа, входящих в серию «Записки врача», я читал больше трех месяцев, но ни разу у меня не возникло желания отдохнуть от них. Действие в этих романах происходит с 1774 до 1794 год (см. хронологию романов Дюма тут). За эти двадцать лет герои растут, меняются, за ними очень интересно следить. Это относится не только к героям, придуманным автором, но и к историческим персонажам. Скажем, в начале книги, когда будущая королева Мария-Антуанетта едет из Вены в Париж к своему жениху, будущему Людовику XVI, они оба, как подобает монархам, лучшие из людей, достойные того, чтобы вести свои народы к счастью и процветанию: «на лице у юной девушки, которой суждено царствовать во Франции, я увидел гордость, смелость и милосердие, столь свойственное дочерям Германии; на лице у молодого человека, который станет ее супругом, я увидел хладнокровие, христианскую мягкость и тонкий ум наблюдателя». Король умен и трудолюбив:

— Дофин, насколько я понимаю, — один из ученейших принцев в Европе?

— Полагаю, да, ваше величество.

— Хороший историк?

— Весьма.

— Прекрасный географ?

— Государь, дофин умеет вычерчивать карты, какие не под силу даже инженеру.

— Он умелый токарь?

— Ах, государь, как вы щедры на комплименты! Но токарному делу учил его не я.

— Неважно, он ведь в нем преуспел?

— И даже в совершенстве.

— В часовом деле тоже? Он так ловок!

— Изумительно, государь.

— Уже полгода все мои часы идут безукоризненно, словно колеса кареты. А ведь это он их регулирует.

— Это уже механика, государь, а в ней, должен признаться, я ничего не смыслю.

— Ну ладно, а математика? Навигация?

— Да, этими науками я всегда старался заинтересовать его высочество дофина.

— Он в них весьма силен. Однажды вечером я слышал, как он разговаривал с господином де Лаперузом[153] о тросах, вантах и бригантинах.

— Да, государь, это все морские термины.

— Он рассуждает о них, словно Жан Барт.

— Но он и в самом деле хорошо разбирается в морском деле.

Проходят годы, король превращается в обрюзгшего и инертного бездельника, королева становится равнодушной и горделивой эгоисткой. Но вот они оказываются в тюрьме, а потом идут на эшафот, и еще одно превращение: король — мужественный стоик, делающий, что должно и принимающий то, что суждено, королева не менее мужественно и величаво приносит себя в жертву, искупая свое высокомерие. Не меньше впечатляет развитие другого персонажа, некоего Жильбера, который сначала появляется в виде нагловатого самоуверенного мальчишки, а потом вырастает в этакого умного проницательного личного врача Людовика XVI. Этому помогает сам Жан-Жак Руссо, к которому Жильбер попадает в воспитание. Жильбер, собственно, и есть тот самый врач, чьими записками названа вся серия романов, хотя написаны они вовсе не от первого лица.

Один из главных персонажей — Жозеф Бальзамо, он же граф Калиостро. У Дюма он чуть ли не главное лицо революции, руководитель масонов, стоящий за всеми неудачами французской монархии, кукловод, чьи планы воплощают в жизнь, сами того не зная, и Робеспьер, и Дантон, и Мирабо, и сам король. Он ставит перед собой задачу избавить Европу и мир от монархии, как явления отвратительного и вредного: «При монархическом правлении народу нелегко сохранить добродетель». Или: «Истинная монархия есть учреждение, изобретенное с целью развратить народы и поработить их». Или, к примеру: «Если власть королей от Бога, то разве в том смысле, в каком ниспосылаются свыше хвори и всякие бедствия». Всемирная республика разума и царство свободы, равенства и братства — его цель:

Братья! Идея братства неприменима ни к городу, ни к королевству — ее необходимо приложить к целому миру. Братья! Придет день, когда кажущееся нам святым слово «отечество», когда представляющееся нам священным слово «национальность» исчезнут подобно театральным декорациям, которые опускаются на время, давая возможность художникам и рабочим сцены приготовить далекие горизонты и неизмеримые дали. Братья! Наступит день, когда люди, завоевавшие землю и воду, победят огонь и воздух; когда они оседлают огнедышащего скакуна, и не только в мыслях, но и наяву; когда ветры, те самые, что сегодня похожи на непокорных гонцов бури, станут послушными и разумными посланцами цивилизации. Братья! Придет время, когда, благодаря этим путям земного и воздушного сообщения, народы, против которых бессильны будут даже короли, поймут, что они связаны друг с другом общими пережитыми страданиями; что монархи, вложившие им в руки оружие для взаимного уничтожения, толкнули их не к обещанной славе, а к братоубийственной бойне и что отныне они должны ответить перед грядущим поколением за каждую каплю крови, пролитую самым что ни на есть незначительным членом великой семьи народов. И тогда, братья, глазам Господа откроется великолепное зрелище, свидетелями которого явитесь и все вы: все придуманные границы исчезнут, все мнимые пределы сотрутся; реки перестанут быть преградами, а горы — препятствиями; народы с противоположных берегов протянут друг другу руки, а на вершине самой высокой горы поднимется алтарь, алтарь братства.

У Дюма Бальзамо иной раз смешным образом напоминает графа Калиостро из «Формулы любви», он так же любит невзначай упомянуть свой возраст или щегольнуть знакомством, вот разве что ложки за столом не ест и от пальца не прикуривает:

— Итак, — торжествуя сказал он, едва она исчезла, — я могу сказать, подобно Архимеду: «Эврика!»

— Кто это такой, Архимед? — спросил барон.

— Один ученый, замечательный человек, я знавал его две тысячи сто пятьдесят лет назад, — отвечал Бальзамо.

Бальзамо владеет даром магнетизма и способен с помощью медиума видеть будущее и наблюдать то, что происходит вдалеке от него. Отсюда и его способность управлять ходом событий. Так во втором томе, «Ожерелье королевы», он прокручивает многоходовую операцию, приводящую к дискредитации королевы, а в конечном счете и к революции.

Третий том, «Анж Питу», назван по имени нового главного действующего лица. Этот том сильно отличается от других по настроению. Анж Питу — деревенский паренек, неуклюжий и добродушный недотепа, который попадает в переделки, которые оказываются историческими событиями. Добряк Питу невероятно обаятелен, я ужасно переживал за него, он мой любимец во всей этой длинной серии романов. Он чем-то напоминает Рене Бессона из «Волонтера девяносто второго года», а еще больше — Форреста Гампа. Питу даже, как Гамп, отличный бегун, за счет чего порой и спасается от неприятностей: «Не прошло и часа после его побега с фермы, а он был уже на королевской мостовой. За этот час он одолел примерно четыре с половиной льё. Неплохой результат для доброго коня, пущенного крупной рысью». Сухопутное льё это у нас 4.44 км, а значит Питу за час пробежал двадцать километров. Мне бы так...

В этом томе Дюма просто дал себе волю и показал, на что способен хороший писатель. Здесь он и очень красиво пишет о природе, и с великолепным юмором рассказывает истории из жизни Питу.

Новый ученик вошел в класс со старым сундучком под мышкой, роговой чернильницей в руках и двумя-тремя обломками перьев за ухом. Сундучок был призван с грехом пополам заменить пюпитр, чернильницу подарил новоявленному школяру бакалейщик, а обломки перьев мадемуазель Анжелика прибрала к рукам накануне, при посещении метра Нике.

Анжа Питу ждал тот братский и нежный прием, который, рождаясь у детей, водится у взрослых, а именно — град насмешек. Весь класс принялся издеваться над новеньким. Двоих учеников оставили после уроков из-за его соломенных волос, двух других — из-за его удивительных коленей, которым мы уже посвятили несколько слов. Еще двое сравнили ноги Питу с узловатыми корабельными канатами. Острота имела успех, обошла стол, вызвала всеобщее веселье и, следовательно, насторожила аббата Фортье.

В результате, отучившись четыре часа и выйдя на улицу в полдень, Питу, за все это время не сказавший ни единого слова никому из соучеников и мирно зевавший за своим сундучком, успел нажить в классе шестерых врагов, причем врагов тем более свирепых, что он ничем не был перед ними виноват. Шестеро обиженных поклялись на печке, заменяющей школярам алтарь отечества, что выдерут новенькому соломенные волосы, выцарапают голубые фаянсовые глаза и выпрямят кривые ноги.

Питу даже не подозревал о намерениях противников. Покидая класс, он поинтересовался у соседа, отчего это все уходят, а шесть человек остаются.

Сосед посмотрел на Питу косо, назвал его подлым доносчиком и удалился, не пожелав вступать с ним в разговор.

Питу не мог уразуметь, каким образом он, не произнеся и слова, ухитрился стать подлым доносчиком. Однако во время уроков он услышал от школяров и аббата Фортье столько непостижимых для него вещей, что отнес ответ соседа к числу истин, чересчур возвышенных для его ума.

Завидев Питу, возвращающегося из школы, тетушка Анжелика, воспылавшая любовью к образованию, ради которого ей пришлось принести такие огромные жертвы, спросила, чему он научился в школе.

Питу отвечал, что он научился молчать. Ответ, достойный пифагорейца. Правда, пифагореец изъяснил бы эту мысль при помощи знаков.

Новоявленный школяр вернулся в класс после обеда без особенного отвращения. Утренние занятия помогли школярам изучить физический облик Питу; вечерние помогли преподавателю исследовать его нравственный облик. По зрелом размышлении аббат Фортье пришел к выводу, что из Питу вышел бы отличный Робинзон Крузо, но шансов стать Фонтенелем или Боссюэ у него очень мало.

В течение всего вечернего урока, гораздо более утомительного для будущего семинариста, чем урок утренний, школяры, наказанные из-за него, несколько раз грозили ему кулаком. Во всех странах, как цивилизованных, так и нет, этот жест не сулит ничего хорошего. Питу приготовился к обороне.

Наш герой не ошибся: по выходе из класса, а точнее, из владений аббата Фортье, шестеро наказанных известили его о том, что ему предстоит заплатить им за два часа беззаконного заточения наличными с процентами.

Питу понял, что речь идет о дуэли на кулаках. Хотя он вовсе не был знаком с шестой книгой «Энеиды», где юный Дарет и старый Энтелл предаются этому занятию к вящему восторгу троянских беглецов, он знал сей вид отдохновения, не чуждый крестьянам его родной деревни. Поэтому он объявил, что готов сразиться с тем из противников, кто желает быть первым, а затем со всеми остальными по очереди. Этим заявлением новичок заслужил немалое уважение сотоварищей.

Назавтра трое учеников явились в школу один с подбитым глазом, другой с расквашенным носом, третий с распухшими губами; аббат Фортье учинил дознание, ведь он отвечал не только за нравственное, но и за физическое здоровье своих подопечных. Однако у школяров есть свои добродетели: никто из раненых бойцов не выдал товарища, и лишь от совершенно постороннего свидетеля аббату Фортье удалось узнать, что урон троим бедолагам нанес не кто иной, как Питу. Родители всех троих пожаловались аббату. Необходимо было покарать обидчика. Питу на три дня лишился перемены: один день причитался ему за глаз, другой — за нос, третий — за зуб.

Эти три дня вдохновили мадемуазель Анжелику на хитроумное новшество. Заключалось оно в том, чтобы оставлять Питу без обеда всякий раз, как аббат Фортье оставит его без перемены. Решение это бесспорно должно было пойти на пользу Питу, ибо кому хочется дважды претерпевать наказание за одну и ту же провинность.

Впрочем, Питу так и не смог понять, отчего его назвали доносчиком, раз он ничего не говорил, и отчего его наказали за то, что он поколотил тех, кто хотел поколотить его; но если бы мы понимали все в этом мире, мы лишились бы главных источников его очарования: тайны и неожиданности.

Пусть Питу немного неуклюж, не слишком умен и вообще смешон, он попадает в Париж, участвует во взятии Бастилии, помогает арестовать сбежавшую королевскую семью, штурмует Версаль и вообще, между обедом и ужином совершает революцию. Познакомившись с таким персонажем, невозможно не почувствовать симпатию к революционерам, даже несмотря на то, что по словам Дюма, «к несчастью, первая потребность народа после победы состоит в том, чтобы все разрушать». Впрочем, революционеры тогда еще не очень делились на народ и аристократов:

К тому же в эту пору народ был охвачен той странной лихорадкой, какая заражает все народы, готовящиеся взяться за дело. Удивительные, новые, почти непонятные слова слетали с уст, никогда прежде их не произносивших. То были слова «свобода», «независимость», «эмансипация», и — странная вещь — слышались они не только среди простого народа; нет, первыми их произнесли дворяне, а голос простонародья был лишь отзвуком голоса знати.

В четвертом томе, который называется «Графиня де Шарни», тон совершенно иной. Этот том заканчивается казнью короля, «гражданина Капета», поэтому Дюма здесь гораздо чаще сбивается на стиль исторических трудов. Он, кстати, многое в этом цикле позаимствовал в «Истории французской революции» Жюля Мишле. Сам Мишле, кстати, говорят, в свою очередь зачастую переходил на язык романов. Один историк сказал, что Мишле не историк, но один из величайших поэтов Франции. Жаль, что на русском языке «История революции» Мишле не была издана. Дюма прямо-таки настаивает: «О, не читайте меня, читайте Мишле!» В «Графине де Шарни» нашлось место многим историям из Мишле, вроде истории маркиза Фавраса (он же Фавр, я упоминал о ней тут) или барона де Батца (дальнего родича Д'Артаньяна) который пытался отбить короля у охраны, когда того уже везли на эшафот. Биографии удивительных женщин Манон Ролан и Олимпии де Гуж тоже оттуда.

Чтению немного мешает то, что Дюма постоянно ссылается на различные даты, полагая, что его читателю прекрасно известно, что произошло 2 сентября, а что 10 августа: «грозовое дыхание надвигавшихся 20 июня, 10 августа и 21 января» или «Восемнадцатого июня в Париж вошло десятое августа!».

Обратила на себя история швейцарских гвардейцев, погибших в 1792 году при штурме Тюильри. Их иной раз ставят в пример как образец верности и стойкости, а ведь они сдались:

При виде этой сцены тридцать швейцарцев и один дворянин, королевский паж, бросились в здание морского министерства.

Там они стали совещаться, что им надлежит предпринять.

Швейцарцы решили сдаться; увидев восьмерых санкюлотов, они сложили оружие и крикнули: «Да здравствует нация!»

Правда, потом они все равно были убиты, но все равно вспоминается убийственная издевка Салтыкова-Щедрина: «Любезно-верным швейцарцам, спасавшим в 1792 году, за поденную плату, французское престол-отечество».

В общем, Дюму я очень полюбил. Он ничем не хуже Льва Толстого и вполне сойдет на роль зеркала французской революции, а четыре тома «Записок врача» совершенно не уступают четырем томам «Войны и мира». Кстати, любопытно, что Толстой родился через 26 лет после Дюма, «Войну и мир» начал писать примерно лет через 20 после того, как Дюма приступил к «Жозефу Бальзамо», и описанные ими события тоже разделяет примерно 20 лет.

Ну и наконец, последняя на сегодня книга, «Шевалье де Мезон-Руж». Несмотря на совпадение имен с некоторыми героями «Записок врача», это отдельная книга, никак не связанная с предыдущим циклом. Разве что временем и местом действия. Здесь речь идет о попытках роялистов спасти от казни королеву Марию-Антуанетту. Здесь под именем шевалье де Мезон-Руж выведен не то вышеупомянутый барон де Батц, не то Александр де Ружвиль (это отдельная потрясающая история — в те века таких было много). Главный герой здесь не сам Мезон-Руж, а пара влюбленных: он — зажиточный и образованный буржуа-якобинец, она — участница роялистского заговора. Трагичная история любви на фоне революции. Потрясающие сцены революционного «правосудия». Примеры удивительного мужества и благородства по обе воюющие стороны. Тоже очень достойная книга, но все-таки на уровень пониже.

Напоследок несколько понравившихся цитат:

Не будем говорить о людях, которые ее совершили, и о людях, которые ею воспользовались. Всякая буря мутит воду. Всякое землетрясение выносит пласты на поверхность. А потом, по естественным законам равновесия, каждая молекула вновь обретает свое место. Трещины в земле закрываются, вода очищается, и небо, на короткое время потемневшее, смотрит на свои золотые звезды в бескрайнем озере.

.....................................

Как видите, дорогой Бийо, словом «негодяй» в революции обозначают человека, думающего не так, как вы; всем нам так или иначе суждено носить это звание. Некоторых оно будет сопровождать до самой могилы, а иных и за могилой: их имена дойдут до потомков вместе с этим определением.

.....................................

— Да, да, пойдемте отсюда, пойдемте, — сказал Жильбер, — я начинаю стыдиться свободы, полученной из рук подобных людей.

— Будьте покойны, доктор, — отвечал Бийо, — те, что сражались там, и те, что убивают здесь, — разные люди.

.....................................

В три часа, как мы уже сказали, все было тихо. Члены Национального собрания, успокоенные докладом стражников, разошлись.

Все надеялись, что покой не будет нарушен.

Но надежды эти не оправдались.

Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно.

Они ошибаются.

За теми людьми, кто поднимает бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и решат отдохнуть.

Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доводят его до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом.

.....................................

Я прошу вас не забывать о том, что мы переживаем неспокойное время, эпоху революций, которая зажигает много факелов, но задувает немало свечей; итак, прошу вас считать моих героев мертвыми только в том случае, если вы получите уведомительное письмо за моей подписью.

.....................................

когда лакей доложил о виконте, принцесса поднялась и с очаровательной грацией, заменявшей ей ум, сейчас же увлекла его в кружок избранных друзей.

.....................................

Дело в том, братья, что, как я вам уже говорил, человек, который замыкается на себе, имеет право лишь на независимость, и наоборот — только объединившиеся люди имеют право на свободу.

.....................................

Пятисот вооруженных человек оказалось бы недостаточно для охраны этой тюрьмы; вполне возможно, что они сами оказались бы жертвами народного возмущения; одному из комиссаров пришло на ум попробовать средство более надежное, чем все пики и штыки Парижа: он предложил обнести Тампль трехцветной лентой с надписью:

«Граждане! Вы умеете сочетать жажду мести с любовью к порядку: соблюдайте эту границу! Это необходимо для того, чтобы мы несли охрану со всей ответственностью!»

Странная эпоха! Люди разбивали в щепки дубовые двери и взламывали железные решетки, но преклоняли колени перед полоской ткани!

Народ в самом деле с благоговением становился на колени перед трехцветной лентой Тампля; никто не посмел ее перешагнуть.

.....................................

— Кто там? — как можно надменнее спросила тетушка Анжелика.

— Я, ваш племянник, тетушка Анжелика.

— Иди своей дорогой, сентябрист! — отвечала старая дева.

— Тетушка! — продолжал Питу. — Я пришел сообщить новость, которая, несомненно, будет вам приятна, ибо в ней заключается мое счастье.

— Какую еще новость, якобинец?

— Отоприте дверь, и я вам все расскажу.

— Говори через дверь: я не отворю дверь такому санкюлоту, как ты.

— Это ваше последнее слово, тетушка?

— Это мое последнее слово.

— Будь по-вашему, милая тетушка… Я женюсь!

Дверь распахнулась как по волшебству.

— На ком же это, несчастный? — полюбопытствовала тетушка Анжелика.

— На мадемуазель Катрин Бийо, — отвечал Питу.

— Ах, негодяй! Ах, изверг! Ах, бриссотинец! —

.....................................

— Запомни, — сказал он, — покорители Бастилии не дерутся врукопашную. У меня есть сабля, возьми и ты саблю, сразимся.

С этими словами Питу вынул саблю и приготовился к бою, то ли забыв, то ли очень кстати вспомнив, что в Арамоне всего две сабли: у него да у местного сторожа, сабля которого на целый локоть короче, чем его.

.....................................

Дипломатия имеет то преимущество перед фехтованием, что в этом последнем искусстве ответный удар — удачный или неудачный — должен быть нанесен без промедления, между тем как дипломаты имеют в своем распоряжении целых пятнадцать лет, а если понадобится, и более, чтобы приготовить ответный удар и сделать его по возможности смертельным.

No comments:

Post a Comment