Воспоминания об Отечественной войне 1812 года

• «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях»
• «Письма русского офицера. Мемуары участников войны 1812 года»

По свежим следам после «Бородинского пробуждения» К. Сергиенко проглотил серию воспоминаний об Отечественной войне 1812 года. Мне попались в руки два сборника. Один я начинал читать где-то с полгода назад: «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях». Тогда на меня отталкивающее впечатление произвело предисловие. Вообще-то, эта книга рассчитана, судя по аннотации, на старший школьный возраст. Автор его убеждал школьников в том, что в той войне Россия воевала не просто с французами, а с европейским безбожием и с Европой, как воплощением греха. К счастью, во второй раз я пропустил предисловие и взялся сразу за дело.

В эту антологию вошли воспоминания Тучкова (одного из знаменитых четырех братьев Тучковых), Глинки — адъютанта генерала Милорадовича и редактора «Военного журнала, артиллериста Радожицкого, путешественника, библиофила и полиглота Норова, оставшегося без ноги после Бородинской битвы, Митаревского, который в 1812 году был еще молодым артиллеристом и других. Плюс имена, которые и комментировать не нужно: воспоминания Дениса Давыдова, отрывки из «Войны и мира» Льва Толстого, записки декабриста Муравьева, письма Багратиона, Пушкина, Батюшкова, писанина небезызвестного графа Растопчина. Большой плюс сборника — воспоминания французов и отрывки из французских историков. Очень способствует адекватной оценке.

Второй сборник называется по заголовку воспоминаний Федора Глинки, «Письма русского офицера. Мемуары участников войны 1812 года». В него вошли мемуары Надежды Дуровой (той самой кавалеристки, командира полуэскадрона, прототипа главной героини «Гусарской баллады»), Дениса Давыдова, Муравьева, Ермолова, Бенкендорфа. Да, оказалось, что начальник жандармов Бенкендорф тоже участник Отечественной войны, да еще какой участник. Он даже командовал первым, по сути, партизанским отрядом — авангардом летучего отряда Винценгероде. Его отряд одним из первых вошел в Москву после ухода Наполеона.

Обе книги очень хороши. Их вполне можно читать подряд, будто два тома одного издания. Все-таки воспоминания тех, кто там был, производят куда более сильное впечатление, чем история из третьих рук. Самые страшные рассказы были о Бородинской битве. Просто глаза не хотят читать жуткие истории:

В один момент, когда бомбардир Курочкин посылал заряд, неприятельское ядро ударило ему в самую кисть руки. «Эх, рученька моя, рученька!» – вскрикнул он, замахавши ею, а стоявший с банником бомбардир, поднимая упавший заряд и посылая его в дуло, обрызганное кровью, которое он обтер своим рукавом, сказал: «Жаль твою рученьку, а вон, посмотри-ка, Усова-то и совсем повалило, да он и то ничего не говорит». Я обернулся и увидел бедного Усова, лежащего у хобота. Он был убит, вероятно, тем же ядром, которое оторвало руку у Курочкина. Жаль мне, что я забыл имя бомбардира, вызвавшего, несмотря на трагический повод к тому, улыбку солдат.

Или:

В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий, Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался. Я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека.

– Ты думаешь о суженой?

– Точно так, ваше благородие, – отвечал бомбардир. – Жалко, когда больше с ней не увижусь.

– Бей больше французов, – сказал я, – чтобы они ее у тебя не отняли.

– Нет, ваше благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам.

Несчастный угадал: ядро снесло ему голову, мозг и кровь брызнули в нас, и он тихо повалился

Артиллерист Н. Любенков пишет:

Так, раненые просили помощи – «не до вас, братцы, теперь, все там будем», – отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят – в одну груду: сострадание замолкло на время. Собственная жизнь сделалась бременем: тот радовался, кто ее сбрасывал, – он погибал за государя, за Россию, за родных.

Но вместе с тем он же рассказывает о другом:

В солдатах наших проявляются часто прекрасные, высокие черты. Так, в этом сражении французы были взяты в плен, многие были ранены, у одного оторвана нога. Мучимый нестерпимой болью и голодом, он обращался к нашим солдатам и просил хлеба, у нас его не было: обоз наш был далеко. Один из них вынул кусок хлеба и отдал его неприятелю.

– На тебе, камрад, я с ногами, пока и достану где-нибудь, а тебе негде его взять.

Я знал, что кусок был последний, и обнял благородного солдата, храбрый и добродушный, он получил за Бородинское дело Георгия.

Опять Глинка:

«Не заглядывайте в этот лесок, – сказал мне один из лекарей, перевязывавший раны, – там целые костры отпиленных рук и ног!» В самом деле, в редком из сражений прошлого века бывало вместе столько убитых, раненых и в плен взятых, сколько под Бородином оторванных ног и рук. На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей…

Школьные уроки истории не дают понять толком, что это была за война. В памяти всего-то и остаются, что Шевардинский редут, Барклай де Толли, верещагинский портрет Наполеона на барабане да толстовская дубина народной войны. Но после воспоминаний участников войны все смотрится иначе. То, что сделала русская армия и русские полководцы, это просто шедевр военного искусства. Как писал Сунь-Цзы в «Искусстве войны», война — путь обмана. Лучшая война — разбить замыслы противника. Тот, кто умеет вести войну, покоряет чужую армию, не сражаясь. Побеждают, когда знают, когда можно сражаться, а когда нельзя. Если у армии нет обоза, она гибнет; если нет провианта, она гибнет. Сунь-Цзы был бы доволен Барклаем и Кутузовым. Они положили много усилий и жизней, чтобы удержать Наполеона на пути к поражению, но дошел туда он самостоятельно.

Представьте себе Наполеона. Величайшего полководца, выступающего во главе великой армии. Он отлично знает, что как бы велика ни была его армия, она не сможет оккупировать всю Россию. Он ставит перед собой цель отнять у России возможность вмешиваться в европейские дела. И, конечно, поживиться за ее счет. Пересечь границу, дать большое сражение, разбить русских в первом же сражении в пух и прах, дойти до Минска или Смоленска и там принять капитуляцию предателя Александра I. Армия Наполеона переходит границу и ищет место для сражения. Русская армия не выходит на сражение, зная, что она слабее. Но рано или поздно русским придется сражаться, верно? Наполеон добирается до намеченного Смоленска. Там происходит очень серьезное сражение за город, но потом русские, недодравшись, вдруг уходят из него. Наполеон постоянно побеждает в мелких стычках, но русская армия от этого слабее не становится. Он бы остановился, но что делать дальше? Просто занять территорию нельзя, потому при этом армия разойдется по нескольким пунктам и станет слабее русских. Разбить врага нельзя. Вот тут-то Наполеону бы повернуться и уйти, но как можно, если каждый день к нему приводят пленных, утверждающих, что русские совершенно деморализованы, слабы, готовы разбежаться. Правда, эти пленные тщательно подготовлены, но Наполеон этого не знает. Он в азарте стремится догнать Барклая. Уж хотя бы под Москвой-то русские должны остановиться?!

И они останавливаются на Бородинском поле. Оказывается, еще Федор Глинка заметил то, что сами названия на Бородинском поле намекают, будто там давным-давно произошла какая-то большая и тяжелая битва:

Примечаете ли вы, что поле Бородинское – теперь поле достопамятное – силится рассказать вам какую-то легенду заветную, давнее предание? О каком-то великом событии сохранило оно память в именах урочищ своих. Войня, Колоча, Огник, Стонец не ясно ли говорят вам, что и прежде здесь люди воевали, колотились, палили и стонали?

Собственно, Кутузов, к этому времени сменивший Барклая, и тут не стал бы останавливаться, но его заставил сделать это Александр I. Александр еще должен был бы помнить печальные последствия своего вмешательство в армейские дела, когда он приказал дать битву при Аустерлице. Но его, видимо, заставило пойти на это общественное мнение. Бойня, которая происходит у села Бородино, просто умопомрачительна:

Начальник французской артиллерии Ларибосьер доносил, что в этот день выпущено 60 тысяч пушечных зарядов и 1400 тысяч патронов, что составляет 100 пушечных и 2300 ружейных выстрелов в минуту.

И это только со стороны французов. Федор Глинка говорит так:

Я был под Аустерлицем, но то сражение в сравнении с этим – сшибка! Те, которые были под Прейсиш-Эйлау, делают почти такое же сравнение. Надобно иметь кисть Микеланджело, изобразившую Страшный суд, чтобы осмелиться представить это ужасное побоище. Подумай только, что до 400 тысяч лучших воинов на самом тесном, по их многочисленности, пространстве, почти, так сказать, толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием! Две тысячи пушек гремели беспрерывно.

Никто в первые два дня битвы не победил. Все должен был решить третий день, 27 августа. К разочарованию Наполеона, русские взяли и опять ушли с поля битвы, не дав себя победить. До Москвы оставалось совсем рукой подать, и он отправился туда. Очевидно, это был конец войны. Столица должна была пасть. Подойдя вплотную к городу, Наполеон стал ждать прибытия делегации бояр, которая должна была официально сдать город. Не дождался. Как потом оказалось, в Москве практически никого не осталось. Люди просто встали и ушли. Москва была взята Наполеоном, но что делать дальше? Начинается осень. Русские диверсанты устроили в городе сильнейший пожар, оставаться тут на зиму невозможно. Выбраться из города, чтобы награбить продуктов, невозможно, город окружен русскими. Можно было бы пойти на Санкт-Петербург, но армия ослабла после Бородинской битвы, а Кутузов где-то поблизости ждет случая, да еще зима на носу. Это не вариант. Наполеону просто ничего не остается делать, как уходить из страны, в которой ему оказалось некого побеждать. Как там было? «Тот, кто умеет вести войну, покоряет чужую армию, не сражаясь».

Но как возвращаться? Если идти по той же дороге, по которой они сюда пришли, еды не будет, они уже разграбили все на своем пути, когда шли в Москву. Французы попытались выбраться на юг, в сторону богатой и сытой Украины, но туда их не пустил Кутузов. В конце концов, продукты начали подходить к концу. Все попытки отойти от дороги и найти еды в недоразграбленных деревнях, кончались нападениями русских. Начался голод.

В каком печальном виде представлялись нам завоеватели России!.. На той дороге, по которой шли они так гордо в Москву и которую сами потом опустошили, они валялись в великом множестве мертвыми, умирающими или в беднейших рубищах, окровавленные и запачканные в саже и грязи, ползали, как ничтожные насекомые, по грудам конских и человеческих трупов. Голод, стужа и страх помрачили их рассудок и наложили немоту на уста: они ни на что не отвечают; смотрят мутными глазами на того, кто их спрашивает, и продолжают глодать конские кости.

А вот впечатления Муравьева:

Слуга мой пошел на крестьянское гумно, дабы достать корма для лошадей, и когда он стал набирать солому, то из оной выскочили два голых француза, которые так быстро убежали в лес, что их не могли остановить.

Французы преимущественно толпились там, где лежала падаль, около которой они дрались и которую рвали на куски. Они обступали наших мимо идущих, прося на всех европейских языках хлеба, службы или плена. Но какое пособие можно было оказать сим страдальцам, когда мы сами почти бедствовали? Некоторые из наших офицеров уверяли, что они видели, как французы, сидя у огня, пожирали члены мертвых товарищей своих. Сам я не видал этого, но готов тому верить.

Многие французы почти требовали, чтобы мы их брали в плен, и говорили, что мы обязаны были призреть обезоруженных людей; но они не имели права ссылаться на существующие между воюющими обычаи, когда сами столь явно нарушали их жестокостями, разорением и грабежом, которые они в нашем Отечестве производили. Наполеон расстрелял многих наших солдат пленных, когда не имел чем кормить их. Отставшим же от армии солдатам насилия мы не делали: они сами погибали от того, что нечем было их содержать. Из них выбирали, однако, немцев, которых привели внутрь России и сформировали из них легионы

Наши солдаты к французам относились с брезгливой жалостью:

Мы остановились в разоренном и еще дымящемся от пожара Борисове. Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не чувствуют, что тело их горит!.. Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печьми и заползают в камины. Они страшно воют, когда начнут их выгонять. Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. «Нельзя топить, – отвечала она, – там сидят французы!» Мы закричали им по-французски, чтоб они выходили скорее есть хлеб. Это подействовало. Тотчас трое, черные, как арапы, выпрыгнули из печи и явились перед нами. Каждый предлагал свои услуги. Один просился в повара, другой – в лекаря, третий – в учителя! Мы дали им по куску хлеба, и они поползли под печь.

Не так сниходительны были крестьяне, жестоко уничтожавшие французов. Правда, и сами французы это заслужили грабежами, осквернением церквей, убийствами и насилием:

Все это сопровождалось с обеих сторон жестокостями. Французы, фуражируя по деревням, производили неслыханные в нашем веке жестокости: они мучили беззащитных крестьян, баб и девок, насильничали их..., терзали их, наругавшись ими; оскверняли церкви и раздражали народ до такой степени, что и им при удобных случаях не было пощады. Их привязывали к дереву и стреляли в них в цель, бросали живыми в колодец и живых зарывали в землю, говорили, что грех умерщвлять, пускай-де умирают своей смертью. Одним словом, всех произведенных с обеих сторон ужасов описать невозможно. Люди сделались хуже лютых зверей и губили друг друга с неслыханной жестокостью.

Несмотря на это, у французов хватало нахальства возмущаться «неджентльменской» войной, которую вели русские:

Лористон приносил ему [Кутузову] жалобы на встречаемые французами препятствия при фуражировке и предлагал ему от имени Наполеона мир.

Сами французы вспоминали так. Адриен Бургонь, бывший тогда сержантом:

Наконец показались старые гренадеры… За гренадерами следовало более 30 тысяч войска; почти все были с отмороженными руками и ногами, большей частью без оружия, так как они все равно не могли бы владеть им. Многие шли, опираясь на палки. Генералы, полковники, офицеры, солдаты, кавалеристы, пехотинцы всех национальностей, входящих в состав нашей армии, шли все вперемежку, закутанные в плащи, подпаленные, дырявые шубы, в куски сукна, в овчины, словом – во что попало, лишь бы как-нибудь защититься от стужи. Шли они, не ропща и не жалуясь, готовясь, как могли, к борьбе, если б неприятель стал противиться нашей переправе.

А вот бригадный генерал Филипп де Сегюр пишет почти теми же словами:

И наконец, вместо тех бесчисленных бойцов, 400 тысяч товарищей, столько раз торжествовавших победу вместе с ними, устремившихся с такой радостью и гордостью на русские земли, выходили из этой сумрачной и ледяной пустыни только тысяча вооруженных пехотинцев и кавалеристов, 9 пушек и 20 тысяч жалких созданий, покрытых тряпками, с опущенной головой, потухшим взором, багрово-красным лицом и длинной взъерошенной бородой!

...

Два короля, один принц, восемь маршалов в сопровождении нескольких офицеров, генералы, беспорядочно шедшие пешком, и, наконец, несколько сотен солдат Старой гвардии, сохранявших еще свое вооружение, – это было все, что оставалось; они представляли собой Великую армию!

Или, скорее, она все еще держалась в маршале Нее…

Это не значит, что французов погубил, как тогда говорили, «генерал Мороз». Денис Давыдов на эту тему высказался ясно:

Словом, подведя к одному знаменателю все три причины гибели французской армии, мы видим, что гибель произошла, как я выше сказал, из-за отстранения неприятельских сил Кутузовым от изобильного края, по которому хотели они следовать; от обращения их на путь опустошенный; от успешного действия легкой нашей конницы, отнявшей у ней обозы с пищей и не позволявшей ни одному солдату уклоняться с большой дороги для отыскания пищи и убежища; наконец, от флангового марша нашей армии, который угрожал Наполеону пресечением единственного пути отступления.

Но неужели можно ограничить гибель французской армии этими причинами? Если бы было так, то ни одно ружье, ни одна пушка в русской армии не закоптилась бы порохом, ни одна сабля, ни одна пика не облилась бы кровью неприятельской, – а мы помним кровопролитные битвы под Тарутином 6 октября, под Малоярославцем 12 октября и под Красным 5 и 6 ноября; я не говорю уже о каждодневных сшибках неприятеля с отдельными отрядами и даже с корпусами нашими.

Но и лишний раз рисковать людьми наши тоже не хотели. Если мрут сами, пусть мрут. Старший адъютант Барклая Владимир Николаевич Лёвенштерн, наблюдая за бегством французов, констатировал: Война прекратилась за неимением сражающихся. В Россию пришли около 600 тысяч человек, ушли около 30 тысяч, один из двадцати.

А то, что было дальше, это тоже шедевр. В художественной литературе это могло бы произойти, пожалуй, в какой-нибудь книжке про попаданца, чей неумеренно патриотичный автор теряет чувство реальности и пишет, как русская армия завоевывает Европу под рукоплескания освобожденных европейцев:

Александра этого было мало – он двинулся за границу со своим войском для освобождения народов от общего их притеснителя. Прусский народ, втоптанный в грязь Наполеоном, первый отозвался на великодушное призвание императора Александра: все восстало и вооружилось. В 13-м году император Александр перестал быть царем русским и обратился в императора Европы. Подвигаясь вперед с оружием в руках и призывая каждого к свободе, он был прекрасен в Германии, но был еще прекраснее, когда мы пришли в 14-м году в Париж. Тут союзники, как алчные волки, были готовы броситься на павшую Францию. Император Александр спас ее, даже предоставив ей избрать род правления, какой она найдет для себя более удобным, с одним только условием, что Наполеон и никто из его семейства не будет царствовать во Франции. Когда уверили императора Александра, что французы желают иметь Бурбонов, он поставил в непременную обязанность Людовику XVIII даровать права своему народу, обеспечивающие до некоторой степени его независимость.

Поэтому не прав Толстой, написавший в «Войне и мире»:

И благо тому народу, который, не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.

А прав Кутузов, написавший в приказе по армии:

«Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи. Каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, поднятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят нам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед; два месяца сряду руки ваши каждодневно карали злодеев. Путь их усеян трупами. Токмо в бегстве своем сам вождь их не искал иного, кроме личного спасения. Смерть носилась в рядах неприятельских; тысячи падали разом и погибали. Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались святынею, и вы видели, как десница Вышнего праведно отмстила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые же народы, которые вооружились против России».

Словом, исключительная история, если в ней поразбираться, достойная восхищения и памяти. Прямо-таки есть, чем гордиться.