Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами. Джеймс Фенимор Купер

Этот роман Купера известен меньше других, но он ничуть не хуже любой книги из пенталогии о Зверобое—Натаниэле Бампо. Он даже глубже любой из них, психологичнее, ибо самым интересным в нем оказывается то, как человек под влиянием других людей постепенно меняет свои убеждения. В «Прогалинах» довольно разношерстная группа англичан и американцев пытается спастись от двух опасностей, от французов, с которыми воюет Англия, и от индейцев, которые вроде бы пока в мире с белыми, но в любой момент с удовольствием начнут резню, тем более, что у них есть уважаемый всеми племенами вождь по имени Оноа, известный белым как Питер Скальп.

Свое английское прозвище этот вождь, как будто не принадлежавший ни к одному из племен, но равно почитаемый всеми, заслужил тем, что убивал всех бледнолицых, когда-либо попадавшихся на его пути, и неизменно скальпировал их. Поговаривали, что на его посохе уже красуются сорок зарубок и каждая отмечает скальп ненавистного белого человека. Короче говоря, этот индеец, рожденный вождем — хотя какого именно племени, никто не знал, — жил, очевидно, лишь жаждой отомстить за все беды своего племени захватчикам, которые пришли со стороны восходящего солнца и теснили его народ все дальше к Великому Соленому озеру, что за Скалистыми горами.

Оноа ненавидит белых, отнявших у его народа землю, и собирается поднять восстание и убить их всех, но он даже примерно не представляет себе, сколько у него врагов. Он собирается начать с той самой компании бледнолицых и для начала присоединяется к ней в роли проводника. Купер, кстати, вполне понимает его мотивы:

Но не следует судить Питера слишком сурово. Защита своего очага и своей родной страны всегда достойна уважения, даже если при этом ведется не совсем справедливая война. Индеец ничего не знал о законах колонизации и не ведал, чтобы кто-нибудь, кроме прежних владельцев — которые всегда были здесь, насколько он знал из преданий своего народа, — мог посягнуть на его охотничьи угодья. О медленном, но уверенном продвижении вперед всемогущего Провидения, несущего весть об истинном Боге и о великом спасении, дарованном нам через смерть его возлюбленного Сына, Питер не имел никакого понятия; да и вряд ли его ограниченный ум смог бы правильно принять сложившуюся тенденцию, даже если бы он видел положение вещей и понимал, к чему клонится дело. Для него бледнолицые были только ненасытными захватчиками, а не теми, кто исполнял великий закон своего предназначения — нести знание во все края, пока оно не «покроет всю землю, как великие воды». Ненависть, неугасимая и живая ненависть стала, казалось, единственным законом жизни этого человека; и он посвятил все свои силы и недюжинный ум, которым не был обижен, осуществлению своих недальновидных и убогих планов мести и восстановления попранных прав.

Но путешествуя с белыми, Питер-Оноа лучше знакомится с ними, лучше понимает их обычаи и образ жизни. Как далеко он зайдет в этих переменах, насколько долговечными они будут — вот это и есть главная тема книги. От ответа зависит и жизнь героев. Я впервые встречаю у Купера такие перемены в характере персонажа. Зверобой, конечно, тоже все время разный, но он растет от книги к книге, а не в рамках одного романа. «Прогалины» — прямо-таки психологический триллер, который захватывает и постоянно держит в напряжении. Мне очень понравилось.

Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. Александр Маркович Эткинд

Слышал много хорошего об этом авторе, но первое знакомство не пошло. Я ожидал чего-то другого — истории освоения новых земель, наверное. Но Эткинд в самом начале уточняет, что «разрабатывая свою политизированную концепцию культурной истории, я намереваюсь соединить ее с более традиционным, текст-ориентированным подходом, характерным для литературоведа». Меня эта фраза, признаться, сразу вышибла из колеи. Тут тебе и культура, и история, и политика, да еще и текст-ориентированные. Возможно, имелось в виду, что автор будет рассматривать не само явление колонизации, а его восприятие и интерпретации. Но тут я не уверен. Во всяком случае, он рассуждает настолько широкими понятиями, что совершенно непонятно, где в его рассуждениях российская специфика и чем вообще Россия отличается от любой другой страны. После этого я на протяжении нескольких десятков страниц пытался восстановить сбившийся ритм, но на это мне не хватило мозгов. Я не смог найти смысл в предложениях вроде следующего: «В мои намерения не входит искать исторический инвариант, охватывающий столетия; скорее я стремлюсь понять повторяющиеся взаимодействия между изменяющимися географическими, экологическими и политическими факторами, которые определили имперский опыт России». Само понятие колонизации, раньше интуитивно понятное, в процессе чтения размылось. Где-то в тексте Эткинд очень коротко приводит мнение Антонио Грамши: «В 1920-х итальянский марксист Антонио Грамши назвал отношения между двумя частями своей страны – югом и севером – колониальной эксплуатацией. Он понимал сложность этой внутринациональной, даже внутриэтнической колонизации лучше, чем его предшественники. Ее культурный вектор Грамши назвал гегемонией; он отличался от политического вектора – доминирования, и экономического вектора – эксплуатации». Вот эта мысль мне понятна — она четко сформулирована и продуктивна. Над ней стоит размышлять. К сожалению, Эткинд от нее уходит и начинает, как мне показалось, метаться от одной проблемы к другой. План книги, который он определил во введении, выглядит мешаниной надуманных вопросов:

Главы 1 и 2 раскрывают контекст холодной войны в концепции «Ориентализма» Эдварда Саида и дополняют Саида, рассматривая приключения некоторых ориенталистов в России. В главе 3 я обращаюсь к дискуссиям о происхождении российской монархии и тому, как они объясняли природу внутренней колонизации. Глава 4 прослеживает парадигму самоколонизации в наиболее известных трудах по российской историографии XIX века. Глава 5 посвящена торговле пушниной, которой Россия была обязана ранним экономическим бумом и географической экспансией на восток. Этот выгодный бизнес создал огромную территорию, впоследствии пережившую смуты, расколы и реколонизации. В главах 6 и 7 рассмотрены специфические институты внутренней колонизации – сословие и община. Конструируя аналогию между расой и сословием, я приглашаю читателей проследить, как Санкт-Петербург превращался из форпоста колонизации в чудо Просвещения. Глава 8 посвящена бурной интеллектуальной деятельности одного из институтов власти Российской империи – Министерства внутренних дел. Заключительная часть книги включает несколько частных случаев культурной истории империи. Глава 9 обращается к Иммануилу Канту в неожиданный и малоизвестный период его биографии – годы его российского подданства. Я не согласен с современными исследователями, которые представляют Канта игнорирующим проблемы колониального угнетения или нечувствительным к ним. Напротив, в моем представлении он, обладавший ранним опытом белого субалтерна, – (пост)колониальный интеллектуал. В главе 10 я рассматриваю религиозные движения в России в их мифических и реальных связях с революцией. Экзотизируя народ и интерпретируя его «тайную жизнь», миссионеры, историки и этнографы конца XIX века приписывали ему самые невероятные черты. В результате народники и социалисты рассчитывали на помощь народных сект в осуществлении своих проектов революции, тоже невероятных. В главе 11 сравниваются антиимперские нарративы двух больших авторов – Джозефа Конрада и Николая Лескова. Оба они, каждый по-своему, увлеченно исследовали опыт Российской империи и резко критиковали его. На основе трех классических текстов русской литературы в главе 12 я рассматриваю русский роман как механизм жертвоприношения, который воспроизводил меняющиеся взаимоотношения между полами и сословиями в империи. Теоретические взгляды Михаила Бахтина и Рене Жирара тут соединяются с историческим контекстом внутренней колонизации.

Почему Саид? Зачем Кант? Выбор объектов для рассмотрения ставит в тупик так же, как выбор единиц измерения там, где речь заходит о чем-то измеримом: Вместе Московское государство, Россия и СССР контролировали 65 млн км2/лет – много больше, чем Британская империя (45 млн км2/лет) и Римская (30 млн км2/лет; см.: Taagepera 1988). Почему здесь автор делит километры на годы, уму непостижимо. Может, я понял бы больше, если бы смог дочитать, но, к сожалению, далеко я не продвинулся. Хурму и фиги в мои ли руки? Тут не моя голова нужна, извините.

Сокровище Черного моря. Александр Студитский

Классическая фантастика ближнего прицела, со всеми ее плюсами и минусами, по-хорошему научная, хотя и с поправкой на пятидесятые годы. Тут такой момент. С одной стороны, Александр Николаевич Студитский — известный ученый, доктор биологических наук, заместитель главного редактора журнала «Успехи современной биологии» и лауреат государственных премий. С другой стороны, он лауреат не какой-нибудь премии, а Сталинской. Советская биология тех времен была прибежищем фриков и маргиналов: «Ветеринарный фельдшер Дорохов растворял рога крупного рогатого скота в азотной кислоте и предлагал этот яд больным раком. Техник Качугин проповедовал лечение солями тяжелых металлов. Микробиолог Троицкая вводила больным в качестве вакцины вытяжку из раковых клеток». («Будет отдых, корм, лечение по науке строгое», Л.Млечин) Поэтому и научные воззрения Студитского отличались некоторой, как бы это помягче сказать, экзотичностью. Так, например, он поддерживал теорию некоего Геворга Бошьяна, который утверждал, что вирусы могут превращаться в бактерии, а бактерии — назад в вирусы. Бактерии, мол, объединяются в этакие кристаллы, которые потом распадаются на множество вирусов. Другой его любимой теорией было выведенное скорее из марксистских догм, чем из биологии, учение О.Б. Лепешинской о том, что живые клетки могут зарождаться в «бесструктурном живом веществе». Лепешинская брала сушеных гидр, толкла их в пыль, опускала в воду и наблюдала, как из этой пыли появляются новые гидры. Эта последняя теория, кстати, использована Студитским и в этой повести:

С: Литература на карте

Пара проектов, в которых на географические карты нанесли места действия литературных произведений.

Героическая география (карту см. по ссылке).

«Вокруг света» собрал адресную книгу из самых известных со школьной скамьи произведений классической русской литературы, где в тексте точно указано место действия важных эпизодов Московские адреса

1 Крымский брод — место, где, согласно повести Тургенева, Герасим утопил Муму. Мелкое место Москвы-реки находится недалеко от станции метро «Парк культуры» (радиальная), прямо за Домом-музеем Тургенева на Остоженке.

2 Общежитие имени монаха Бертольда Шварца из романа Ильфа и Петрова «12 стульев», где по приезде в Москву остановились Остап Бендер и Киса Воробьянинов, находится в доме Герцена на Сивцевом Вражке, 27. Сейчас там Музей Герцена.

3 Дом Ростовых в Москве («Война и мир» Толстого): улица Поварская, 52. С 1932 года в усадьбе расположился Союз советских писателей, сейчас здание занимает международная писательская организация.

4 Нехорошая квартира из романа Булгакова «Мастер и Маргарита» находилась на Большой Садовой, 302 бис, кв. 50. Сейчас изменился только адрес: Большая Садовая, 10, кв. 50. Там располагается Музей Булгакова.

5 Дом Фамусова в Москве (пьеса Грибоедова «Горе от ума»): Пушкинская площадь, дом 3. Снесен в 1975 году. Вместо него — новый корпус издательства «Известия».

6 Окно, где Юрий Живаго, герой романа Пастернака, увидел горящую свечу, о которой написал известное стихотворение, находилось в доме № 1 по Камергерскому переулку в Москве (угловой с Тверской улицей).

7 Героиня романа Пушкина «Евгений Онегин» Татьяна Ларина, приехав в Москву, останавливается в доме старой тетки «у Харитонья в переулке». Это был маленький деревянный дом на углу Малого и Большого Харитоньевского переулков, где теперь разбит сквер с памятником Чаплыгину. «Дом Татьяны» снесен в 1930-х годах.

8 Церковь, где князь Мышкин из романа Достоевского «Идиот» напрасно ждал под венец Настасью Филипповну, находится по адресу: Павловск, ул. Горная, 14а. Готическая церковь ныне в частично разрушенном состоянии.

9 Пруд, в котором утопилась главная героиня повести Карамзина «Бедная Лиза», назывался Лизин (или Сергиев), находился возле стен Симонова монастыря, недалеко от деревни Кожухово. Засыпан в начале 1930-х годов. Сейчас на его месте один из корпусов завода «Динамо», рядом со ст. м. «Автозаводская».

10 Анна Каренина в романе Толстого бросилась под поезд на подмосковной станции Обираловка. Сейчас это город Железнодорожный.

11 Бежин луг — так называлось место недалеко от деревни Бежино (Тульская область, Чернский район), перед Троицкими лесами, где охотился Тургенев, автор одноименного рассказа. На Бежином лугу до 1969 года разрабатывали известняковый карьер, теперь добыча известняка прекращена и место признано памятником местного значения.

12 В рассказе Чехова «Дама с собачкой» Гуров впервые видит Анну Дидериц в Ялте, сидя в павильоне у Верне, там же потом происходят их свидания. Это была известная в Ялте кондитерская «Верне» и находилась на набережной напротив дома Бентковского, 21.

13 Место дуэли Печорина с Грушницким (повесть «Княжна Мери» из «Героя нашего времени» Лермонтова) — скала Лермонтова, в трех километрах от Кисловодска, в ущелье реки Ольховки.

Адреса Санкт-Петербурга

14 Калинкин мост в Петербурге — место, где призрак Акакия Акакиевича из повести Гоголя «Шинель» стаскивал шубы и шинели с прохожих.

15 «Домик в Коломне» из одноименной поэмы Пушкина находился в приходе Покровской церкви, недалеко от современной площади Тургенева (церковь разрушили в 1936 году).

16 Дом старухи-процентщицы (Достоевский, «Преступление и наказание») имеет три адреса (стоит на пересечении трех улиц): набережная канала Грибоедова,104 (до 1923 года — набережная Екатерининского канала), проспект Римского-Корсакова, 25 (до 1939 года — Екатерингофский проспект) и Средняя Подьяческая улица, 15. Сохранился в перестроенном виде.

17 Лев, где Евгений, герой пушкинского «Медного всадника», спасался от наводнения, находится у дома Лобанова-Ростовского. Адрес тройной: пересечение Адмиралтейского проспекта, 12, Вознесенского проспекта, 1, и Исаакиевской площади, 2.

Места событий из литературных произведений на интерактивной карте мира

В проекте Placing Literature на карту мира нанесены реальные места действий литературных произведений. Пользователи самостоятельно отмечают пункты, где происходили события той или иной книги: сейчас на карте 3762 отметки.

При помощи поиска можно находить места из произведений любимого автора, наглядно проследить за развитием сюжета интересующей книги или просто узнать, как много литературных событий происходило в том или ином городе. Пользователям также доступны готовые коллекции по разным темам: о литературном Нью-Йорке, каталонской литературе, произведениях Марка Твена. Одна из самых подробных карт проекта посвящена Шерлоку Холмсу — на ней 438 отметок. К сожалению, русскую литературу пользователи практически обошли стороной: на карте отмечены только девять мест в Москве и пять — в Санкт-Петербурге (все о «Преступлении и наказании»).

Поезд на третьем пути. Дон-Аминадо

Воспоминания Аминада Петровича Шполянского, известного в начале двадцатого века под псевдонимом Дон-Аминадо поэта-сатирика. Пишет в основном о провинциальной жизни. Пишет неплохо, немного обрывочно, короткими абзацами, как бы с трудом вспоминая отдельные случайные события:

"Поэзия должна быть глуповата"...

Не этим ли пронзительным откровением Пушкина озарено было начало дней?.. Пролог истории одного поколения?

Всё в этом прологе было поэзией, выдумкой, преувеличением, миражем, обожанием и поклонением.

С ужасом и восторгом стояли мы пред единственным в городе оружейным магазином и мысленно выбирали двухствольные винтовки, охотничьи ножи и кривые ятаганы.

Зловещим шёпотом обсуждали грядущую экспедицию.

Портрет президента Крюгера с окладистой бородою и выбритыми усами -- был святыней.

Расстоянием не стеснялись. Жертвенный порыв с географией ни считался.

-- Из Треповки в Трансвааль прямо, без пересадки, на освобождение Буров!

Проклятие Англии, смерть лорду Китченеру!

В отряде было десять человек. Стрижка бобриком. В глазах сумасшедшинка. Фуражки на бок. Штаны со штрипками. В бляхах на поясах солнце играет.

Вперед без страха и сомнений

На подвиг доблестный, друзья!

...В одной версте от города, как раз за казенным садом -- шорох, враги, засада! два городовых, невидимая тьма родителей, и во главе -- Василий Касьянович Дубовский, классный надзиратель, по прозванию Козёл.

И сказал нам Козёл несколько слов, о которых лучше не вспоминать.

Стыд, позор, отобранные ятаганы, тёмный карцер, обитый войлоком.

А главное, -- издевательство и презрительные насмешки усатых восьмиклассников, говоривших басом и только о любви.

В течение двух недель, во время большой перемены, когда вся гимназия играла в чехарду и уплетала бутерброды с чайной колбасой, мы, защитники угнетённых народов, должны были исписывать страницу за страницей, повторяя одну и ту же фразу, придуманную самим Федором Ивановичем Прокешем, директором гимназии, добродушным чехом в синем вицмундире и благоуханных бакенбардах:

-- Ego sum asinus magnus.

Надо сказать правду, пережили мы эту первую мировую несправедливость довольно быстро, и духом не упали.

Поддержал нас только один Мелетий Карпович Крыжановский, которого за глаза называли просто Мелетием, учитель словесности и друг малых сих...

Сняв свои золотые очки, как это бывало с ним во всех торжественных случаях, и улыбаясь одними хохлацкими глазами, вовремя сказал он нам голубиное слово:

-- Все это пустяки, дети мои. А главное, когда будут вас на Страшном Суде допрашивать, какие были ваши на этом свете дела и занятия, так полным голосом и отвечайте:

-- Прежде всего, удирали к бурам!

И надев очки, и высоко подняв указательный палец, скороговоркой добавлял:

-- За это вам многое простится.

Запомнились две истории. Во-первых, о Саше Джибелли и Сергее Уточкине (тот самый, который пионер-авиатор, великий спортсмен в лучшем смысле этого слова):

Станислав Лем. Геннадий Прашкевич, Владимир Борисов

То, что должно было быть биографией Лема, к сожалению, моих надежд не оправдало. Авторы как-то не смогли заглянуть пану Станиславу в душу и увидеть там что-то, о чем он сам умолчал или не знал. Если я и узнал из этой книги что-то новое о Леме как человеке, то только из его собственных (и его сына Томаша) цитат. Но зато уж эти цитаты мне очень на душу легли.

Когда мой сын изучал физику в Принстоне, я поддерживал с ним весьма интенсивную переписку. И он жаловался матери в письме, что отец, вместо того чтобы писать о своей внутренней жизни или расспрашивать о его настроениях, пишет о галактиках, о чёрных дырах, об искривлении пространства. Моя жена ему ответила: “Внутренней жизнью твоего отца являются именно чёрные дыры и галактики”.

...

В 1955 году Станислав Лем был представлен к «Золотому кресту Заслуги». Конечно, он принял эту награду. «Ибо я не оцениваю человечество как совершенно безнадёжный и неизлечимый случай».

...

[О «Сумме технологии»] Вся книга как бы является второй частью рассуждения, первая часть которого звучит: “если в результате такой или иной серии спровоцированных людьми катаклизмов нас не провалят в тартарары, то могло бы быть так или так…” Вся книга посвящена этому “так или так”. Об этом свидетельствует, между прочим, её иронический тон, весьма отчётливо проявляющийся во многих местах; это как бы представление для некоего дегенерата и пьяницы о том, какие перспективы открылись бы перед ним, если бы он захотел перестать быть тем и другим.

...

«Я отдаю себе отчёт в том, что очень затрудняю, а временами даже делаю невозможной работу своих переводчиков, когда нашпиговываю книги определениями, которые могут быть понятны лишь на польском языке, но ничего тут не поделаешь, — говорил Лем. — Всё же, что касается неологизмов, я ограничиваюсь минимумом. Если бы я на самом деле взялся придумать язык какой-то иной эпохи, то потратил бы полжизни на то, чтобы написать совершенно непонятную книгу, разве что добавил бы к ней словарь с энциклопедией, также придуманной мной. А пока скажу, что я всё-таки стараюсь избегать невольной юмористики и позволяю себе развлекательное словотворчество лишь в произведениях гротескового направления»

...

Мне бы хотелось дискутировать с академиями, потому что есть о чём дискутировать, а меня приглашают на встречу с молодёжью из экономическо-железнодорожного техникума. Что я могу сказать этой молодёжи?»

...

Я думаю, что трудность состоит в том, чтобы для каждой истории найти некий особый стилистический приём. В принципе, этот приём, этот языковый план, который господствует в большинстве рассказов сборника “Кибериада”, — это Пасек, пропущенный через Сенкевича и высмеянный Гомбровичем.

А вот эта история, произошедшая во время визита в СССР, по-моему, удивительна. Наверное, только физикам было позволено такое:

Ученик архитектора. Элиф Шафак

Элиф Шафак — турецкая писательница, но боюсь, что хвалят ее только потому, что она живет и в США тоже и издается одновременно на турецком и английском. Неудачный выбор для знакомства с турецкой литературой. Книга очень посредственная. Шестнадцатый век. Десятилетний индийский мальчик сопровождает белого слона ко двору султана Сулеймана Великолепного и потом всю жизнь проводит в Стамбуле, став учеником главного архитектора Оттоманской империи Синана. Абсолютно статичный герой, который ничуть не меняется на протяжении своей жизни. Даже там, где по сюжету ему за сорок, его все еще принимаешь за десятилетнего. Даже на детскую историческую литературу тянет очень слабо.

Дети Гитлера. Гвидо Кнопп

Исследование, посвященное Гитлерюгенду — его назначению, внутренней организации, методам работы с детьми и т.д. Я ожидал немного другого, потому что эти темы и так прекрасно известны по другим политическим детским организациям, от скаутов до пионеров. Мне-то хотелось больше личных воспоминаний, особенно от нонконформистски настроенных детей, а не просто: «Ходили в походы, пели у костра». Кстати, автор считает, что такие ностальгические воспоминания о детстве в Гитлерюгенд — попытка уклониться от ответственности:

Изображение отрывочных безобидных переживаний есть не что иное, как попытка ухода от ответственности за происходившее, объяснение свой собственной немощи. Действительно, что «плохого» можно найти в этих спортивных упражнениях с обручами на зеленой лужайке? Плохой была большая цель, которая скрывалась за попытками нацистского режима, — «притянуть к себе сердца молодежи», как того требовал Геббельс.

Не стоит, наверное, требовать от детей такого глубокого понимания. С другой стороны, бесспорно, что кое в чем Гитлерюгенд отличался от всех других политических детских организаций, и эти детали в книге особенно интересны, хотя и скудны. Мне кажется, что даже дети должны были бы как-то реагировать на попытки вбить им в головы привычку к безусловному повиновению:

Роберт Лей, выступая в Зонтхофене на празднике по случаю завершения учебы, заявил: «Мы хотим знать, несут ли эти мужчины в себе желание руководить, господствовать. НСДАП и её вожди должны хотеть господствовать. Мы хотим господствовать. Мы получаем радость от чувства господства не потому, что мы деспоты или посвятили себя служению тирании, а потому, что мы непоколебимо верим в истину: во всех делах только один может управлять и нести ответственность. Именно ему принадлежит власть.

Не говоря уж о таких специфически гитлерюгендовских методах воспитания:

Образовательный уровень детей падал с ужасающей быстротой. «Нас превращали в варваров, — вспоминает Йост Херманд о шокирующих формах воспитания со стороны вожатых. — Нас не только муштровали и тренировали во время военно-спортивных мероприятий. Нас обучали убивать животных, отрывать головы курам и голубям, забивать кроликов. Это делалось для того, чтобы мы закалились.» Йост Германд также свидетельствует о насилии, издевательствах и унижениях, бытовавших в среде подростков и о том, что лагерное руководство никоим образом не препятствовало этим безобразиям.

А уж личный вклад в государственную политику и подавно должен был раскрыть глаза всем:

Новое поручение касалось участия «детей Гитлера» в осуществлении преступной национал-социалистической расовой политики. Функционеры и активисты Гитлерюгенда принимали участие почти во всех жестоких акциях, проводимых гауляйтерами и войсками СС в захваченных восточных областях. Они тоже принимали решения о высылке людей или заселении, об их дальнейшей судьбе — оставить их в живых или уничтожить.

И вот тут начинается самое для меня интересное:

Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I. Эразм Иванович Стогов

Читая мемуары, я зачастую сживаюсь с автором, сочувствую ему, вместе с ним проживаю его жизнь. Это происходит, когда человек мне симпатичен и близок, когда я его уважаю. А вот в случае с Эразмом Стоговым все было иначе. Он вызывает и неприязнь, и в то же время интерес — немного брезгливый, но все же. Я залпом прочитал ту часть его записок, которая была опубликована издательством «Индрик» и тут же бросился разыскивать фрагменты, опущенные при подготовке книги. Во-первых, меня особенно интересовала именно та часть его жизни, которую он провел в Сибири и на Камчатке, а во-вторых, потому что это просто изумительная иллюстрация самого настоящего, дистиллированного, двухсотпроцентно жандармского образа мышления. Если бы Стогов сам не написал свои записки, их нужно было бы сочинить.

С: Куда браузить

В прошлом году я писал, что мне очень понравился новый сайт «Арзамас». Не так давно набрел на еще один интересный литературный сайт «Полка». Я и обрадовался, и забеспокоился одновременно — а вдруг таких сайтов еще много, а я что-то в жизни упускаю. Пошел искать и быстро напал на еще одно место, которое буду теперь регулярно посещать: «Горький».

Пришлось в конце концов пересмотреть свой список книжных RSS-лент в Feedly. Если раньше там было несколько ЖЖ-шных и не только сообществ в духе «А подскажите, что бы мне такого почитать?», то теперь переключаюсь на эти три сайта. Кучка невелика, но могуча. Они втроем успевают создавать вполне достаточное количество статей, чтобы поддерживать мою жизнь в насыщенном состоянии. Впрочем, из ЖЖ в списке остается блог Ленинки. Больше пока ничего достойного не нашлось.

Из анекдотичного: разыскивая интересные книжные сайты, выгуглил ReadCafe.ru. Зашел посмотреть и читаю первые же слова: «Ищите, что почитать?» И больше я на этот сайт не захожу :)

Декабристы. Бригита Йосифова

Кажется, Эйдельман писал, что декабристы вдохновлялись примерами гражданского мужества из римской истории. При всем моем интересе к античной истории, сдается мне, что здесь ученики в очередной раз превзошли учителей, и декабристы в свою очередь стали теми образцами всего лучшего и достойного, на которых нужно воспитывать детей. Не исключаю, впрочем, что именно поэтому историю декабристов в двадцать первом веке если и вспоминают, то только для того, чтобы вывернуть наизнанку. Итак, классическая советская книга по истории движения декабристов. Написано в типичном советском стиле — без полутонов и неотвеченных вопросов. Скажем, о Каразине написано в безусловно положительном тоне:

«Неутомимая деятельность Каразина и глубокое научное образование его были поразительны, — писал Герцен, который знал его лично. — Он был астроном и химик, агроном, статистик, не ритор, как Карамзин, не доктринер, как Сперанский, а живой человек, вносивший во всякий вопрос совершенно новый взгляд и совершенно верное требование».

Сначала император беспрестанно посылает за ним, пишет ему собственноручные записки. Каразин, упоенный успехом, удесятеряет свои силы, пишет проекты, между прочим проект Министерства просвещения, подает записку об искоренении рабства (т. е. крепостного состояния) в народе, в которой прямо говорит, что после того, как дворяне освобождены им дарованной грамотой, черед за крестьянами; вместе с тем пишет о народных школах, составляет сам два катехизиса, один светский, один духовный.

А человек был в высшей степени неоднозначный.

Но эволюция и неоднородность взглядов декабристов все-таки упомянуты:

— Наша революция, — говорит Бестужев-Рюмин, — будет подобна революции испанской: она не будет стоить ни одной капли крови, ибо будет совершена одной армией, без участия народа.

...

— Народ должен разговаривать с похитителями власти не иначе как с оружием в руках, купить свободу кровью и кровью утвердить ее; безрассудно требовать, чтобы человек, родившийся на престоле и вкусивший сладость властолюбия с самой колыбели, добровольно отказался от того, что он привык считать своим правом, — подчеркнул П. Борисов.

Но вообще-то, поскольку движение декабристов — тема интереснейшая, то читать эту книгу абсолютно необходимо, несмотря на некоторые недостатки. Дальше — отдельные обрывки и впечатления.

Голос Лема

Я уж начал было думать, что я разлюбил фантастику, что стал слишком стар для нее. Или она просто испортилась в последние десятилетия. За что ни возьмусь, скукотища страшная. Но вот попался мне этот польский сборник, и я понял, что нет, вкус к хорошей фантастике во мне еще теплится. «Голос Лема» — подборка рассказов и повестей, связанных с творчеством Станислава Лема. Связанных либо сюжетом (реже), либо просто общим ходом мысли (чаще). Отдаленно это похоже по идее на наши «Миры братьев Стругацких», но мне показалось, что поляки подошли к делу основательнее. Наши писатели, писавшие продолжения произведений Стругацких, почему-то считали хорошим тоном вывернуть исходное произведение наизнанку, так, что черное стало белым, а белое черным. Поляки, увы, больше любят Лема, чем мы — Стругацких. Для них оказалось важнее продолжить мысль пана Станислава, чем по-своему ее интерпретировать.

Из предисловия Яцека Дукая я так понял, что отношение к Лему в Польше тоже уже не восторженное: Но после 1989-го все изменилось: он стал лишь одной из тысяч звезд на небосклоне. Сейчас можно сызмальства зачитываться фантастикой, считать себя ее знатоком, ее преданным фанатом — а Лема вообще не читать или, прочитав одну-другую его книгу, сознательно отринуть их, как литературу неинтересную и несущественную; и не испытывать из-за этого ни малейшего дискомфорта при культурном обмене, при разговорах с другими читателями, при попытках понять современное творчество. Причинами Дукай называет, во-первых, то, что Лема включили в школьную программу (в начальной школе читают «Сказки роботов», потом — рассказы о Пирксе), а во-вторых, специфический язык Лема:

Вот и еще одно неожиданное препятствие — язык Лема: специфичный, разухабистый довоенный польский, сплетающий воедино техницизмы и чудесные резиновые неологизмы, юмористическую эквилибристику и пресные архаизмы: послойно, как в торте, этаж за этажом — для читателя XXI века он стал настолько же чуждым, как и польский Мицкевича. Ведь трудность чтения «Пана Тадеуша» заключается не в головоломных интеллектуальных вопросах, которые ставит эта литовская эпопея, а в непонимании текста на базовом уровне — его слов и предложений. Язык Лема, с этой точки зрения, постепенно с течением времени становился все более герметичным, уже поздняя эссеистика Лема возвела непреодолимо высокий барьер для потребителей культуры супермаркетов

Стругацких тоже молодежь перестала любить, хотя и по другим, как мне кажется, причинам. Но результат тот же:

Но в целом демаркационная линия прошла по 1989 году: кто успел войти в мир НФ раньше, тот с большой вероятностью «заразился Лемом». Тогда Лем и вправду был своеобразным Солнцем фантастической литературы: тем паче в 1970-х. Но после 1989-го все изменилось: он стал лишь одной из тысяч звезд на небосклоне. Сейчас можно сызмальства зачитываться фантастикой, считать себя ее знатоком, ее преданным фанатом — а Лема вообще не читать или, прочитав одну-другую его книгу, сознательно отринуть их, как литературу неинтересную и несущественную; и не испытывать из-за этого ни малейшего дискомфорта при культурном обмене, при разговорах с другими читателями, при попытках понять современное творчество.

Что было бы невозможно в случае аналогичного игнорирования, например, творчества Толкина. Даже если кто-то Толкина люто ненавидит, он вынужден ориентироваться в его произведениях, чтобы осмысленно участвовать в беседах о современной культуре, причем даже и не завязанных всецело на фантастику. В этом смысле творчество Лема может показаться литературным тупиком. Сколько вышло книжек, фильмов, игр, для полноценного восприятия которых необходимо чтение Лема? Их единицы, и они далеко не самые удачные.

Нынешние лемофилы представляют собой нечто вроде полутайного масонского братства, освященного НФ, узнавая друг друга по криптоцитатам, сладостно архаической терминологии («фантоматика», «интеллектроника») и характерному рефлексу отслеживания генеалогии идеи: «Об этом Лем уже писал здесь и здесь!» Остальные леминговски кивают: да-да, Лем это предвидел, а Достоевский — загадочная русская душа.

Как остановить такой тренд? Как удачно развернуть читателя к Лему?

Полагаю, одним из вариантов может стать именно такой литературный «альбом каверов». В истории музыки новые поколения часто открывали классику, услышав ее произведения в исполнении ровесников. И лишь затем они по собственной воле приходили к оригиналам.

Со Стругацкими аналогичный «альбом каверов» не только не помог, но как бы не сработал в обратную сторону. А что с Лемом?

Зоология и моя жизнь в ней. Евгений Николаевич Панов

Давно я не читал ничего про зверьков. Дай, думаю, возьму эту книжку. Вроде и воспоминания, но и про зоологию тоже, и то, и другое я люблю. Вот тут я и влип. С самого начала автор (доктор наук, между прочим, академик и лауреат госпремии РФ) дает понять, что никакой лирики-романтики не потерпит:

Никакого иного чувства, кроме негодования, у профессионала-зоолога не могут вызвать фильмы, которые фабрикуются следующим образом. Сначала какой-нибудь дилетант-недоучка пишет сценарий, в котором рассказывается, якобы, о судьбе конкретной особи, семьи или группы животных определенного вида. Затем, другой подобный же несостоявшийся зоолог кромсает километры документальных фильмов, снятых годами, и выбирает из них эпизоды, подходящие к канве сценария. Во всех них нам показывают, как будто, одних и тех же животных, терпящих постоянные опасности и чудом избегающих их. Все это сдобрено домыслами о том, что эти персонажи «думают» в тот или иной момент. Текст насыщен такими пустыми фразами как, например, «Хищнику нужно подобраться как можно ближе к добыче». И, наконец, подобного рода стряпня попадает в руки переводчика, который зачастую не вполне знаком не только с научной терминологией, но часто – и с родным языком. Ясно, что во всем этом нет ни капли научной правды.

И даже моему любимому Джеральду Дарреллу досталось персонально:

Должен признаться, что я сам не являюсь поклонником этого автора, во многом по тем же причинам, по которым не испытываю острого интереса к телефильмам о животных. В развлекательности ни Дарреллу, ни «Живой природе» отказать, разумеется, невозможно. Но мне как человеку, посвятившему свою жизнь зоологии, хочется узнать из книг названного автора не только о том, как поймать то или другое животное, и о его поведении при содержании в клетке, но также – о своеобразии и уникальности образа жизни данного вида в естественных условиях. Что же касается телепередач, о которых идет речь, то большинство из них идут в клиповом режиме. Видеоэпизоды обычно столь коротки, что у диктора попросту нет времени вдаваться в подробности в комментариях к происходящему на экране. А логика объяснений в такой ситуации может быть только предельно упрощенной. Текстовое сопровождение к фильмам, транслируемым по каналу «The Animal Planet», подчас настолько убого и насыщено, к тому же, фактическими ошибками, что возникает острое желание отключить звук.

А правильная научно-популярная литература должна быть такой:

Совершенная строгость. Григорий Перельман: гений и задача тысячелетия. Мария Гессен

Не дочитал. Хотелось почитать что-то математическое, но эта книга к математике отношения не имеет. Я вообще не понимаю, откуда взялась эта книга и в чем смысл ее написания. Математики в ней нет, потому что автор не математик. Правда, автор и не психиатр и даже не психолог, но на каком-то основании считает себя вправе ставить диагноз синдром Аспергера. Автор, как вы понимаете, и не педагог, но очень самоуверенно обсуждает проблемы воспитания одаренных детей. Зато автор, несомненно, журналист, ибо только журналист может писать книгу о человеке, ни разу с ним не поговорив и не встретившись.

Если вам интересна математика, читайте книги, написанные математиками. Если вам интересна история Перельмана, читайте то, что пишут люди, с ним знакомые. Вот, например, прекрасное, очень глубокое интервью с Сергеем Рукшиным, преподавателем математического кружка, в котором начинал заниматься математикой Перельман:

Дорога в математику. Первая часть: о математическом центре Рукшина, о педагогике и о дополнительном образовании.

Григорий Перельман и другие ученики Вторая часть: о Григории Яковлевиче Перельмане, о международном математическом сообществе и чуть-чуть о книге Марии Гессен: На мой взгляд, это отвратительная стряпня, которая подгонялась под заранее выстроенную Машей гипотезу, а дальше обтесывалась. Это правда, которую насиловали до тех пор, пока она не сказала, что согласится со всем, лишь бы ее оставили в покое.

Все еще хочется почитать что-то математическое.

Антикварий. Вальтер Скотт

Один из моих любимых романов Вальтера Скотта, несмотря на всех Айвенгов и Роб Роев. Или, точнее говоря, наравне с ними. Говорят, что и у самого Скотта это был один из любимых его романов. Это всего третий роман, написанный Вальтером Скоттом в 1816 году (первые два — «Уэверли» и «Гай Мэннеринг»), но написан он мастерски. Насколько я знаю, Скотта в нынешней Великобритании не очень-то ценят, предпочитая Диккенса и Джейн Остен, но как раз «Антикварий» показался мне очень диккенсовским романом. В отличие от поздних романов Скотта, тут события происходят в начале девятнадцатого века, но главные действующие лица — историки, а исторические события играют свою роль в сюжете:

Особое значение в романе обрела тема старины, что и подчеркнуто в самом заглавии. Как уже отмечалось, почти все персонажи романа так или иначе помешаны на старине. Они ищут в прошлом объяснения и оправдания нынешнего положения вещей, прежде всего — своего собственного положения, которое они стремятся укрепить или улучшить. Кто ищет старинные клады в надежде на сказочное обогащение, кто — предания, подтверждающие или, напротив, опровергающие различные семейные тайны, кто просто хочет сказать: как было, так и будет. Есть и мошенники, наживающиеся на интересе к старине людей, одновременно корыстных и простодушных.

Как это нередко бывает у Диккенса (но нечасто у Скотта), у многих действующих лиц говорящие имена: судебный исполнитель Суипклин, ученый Драйэздаст, почтальон мистер Мейлсеттер. Обычно такие имена мне не нравятся, очень уж искусственно они звучат, но на фоне других героев «Антиквария» — Монкбарнса, Маклбекита, О'Фаулсхью, Охилтри, Дюстерзивеля — они звучат заурядно. Характеры персонажей так же причудливы, как их имена. Как отметил сэр Вальтер (см. цитату выше), почти все они помешаны на старине. Добавлю, что остальные помешаны на чем-то другом. Кто-то ищет сокровища, кто-то сражается с тюленями, а старый Эди Охилтри — лицензированный нищий, который отказывается от изрядной суммы денег, лишь бы иметь возможность бродяжничать и дальше. Это, конечно, не говоря уж о влюбленных, которые помешаны друг на друге. Все эти люди изъясняются очаровательно многословно, цитируя забытых поэтов к месту и не к месту, но всегда с юмором:

Дорога на океан. Леонид Максимович Леонов

Не так давно я где-то прочитал, что «Дорога на океан» Леонида Леонова была одним из источников идей и вдохновения для Ефремова и Стругацких. В тексте романа Леонова, рассказывал забытый мной автор, главы, описывающие тридцатые годы, чередуются с главами, заглядывающими в социалистическую утопию. А я совсем недавно перечитал «Час быка» и, конечно, мне захотелось заглянуть в утопию Леонова. Действительно, главному герою Курилову всегда хотелось явственно представить себе ту далекую путеводную точку, куда двигалась его партия. Это был единственный способ куриловского отдыха. Курилов и автор вдвоем совершают путешествие по миру будущего, строя его в своем воображении.

Мы исходили много побережий в поисках места для главной из четырех столиц нового мира. Мы поместили ее под Шанхаем, невдалеке от места двух последних поединков. Исторически и географически это был величайший перекресток земли. Этот город мы назвали безыменно, Океаном, потому что в пространном этом имени заключено материнское понятие в отношении всякого ранга морей, в свою очередь соединенных братскими узами каналов и рек... Неоднократно, смешными провинциалами, мы посещали это место. Мы поселились во временной рыбацкой сторожке на берегу, но адрес наш звучал романтично и гордо: «Океан, Большая Набережная, 1035».

...

И хотя беспредельно время будущего, мы успевали только полистать это великолепное переиздание мира, исправленное и дополненное человеческим гением

...

Итак, мы старались побывать везде. Мы присутствовали при пуске монументальных гидростанций, и утро, например, когда воды средиземноморской плотины, вскипая и беснуясь, рухнули в Среднюю Сахару и на турбины, сохранится в моей памяти, как величайшее торжество разума и человека, не заключенного в тюремные границы древних государств; мы обошли арктические захолустья и ели виноград, выращенный на семидесятой параллели,— он годился и для вина; мы познакомились с новейшим способом кольцевания электростанций: хевисайдовский слой служил им громадным бассейном энергии, откуда и высасывали ее по потребностям промышленные предприятия земли; мы посещали удивительные комплексные комбинаты, где все изготовлялось из всего, потому что едино вещество материи и все находится везде. Мы спрашивали, сколько это стоит, и нам отвечали, что это не имеет экономического значения; мы добивались, как все это устроено, и я рад, что моя техническая неосведомленность освобождает меня от необходимости приводить чертежи и цифры.

Лолита, Владимир Набоков. Lolita, Vladimir Nabokov. Ключи к "Лолите", Карл Проффер

«Лолита» — книга очень необычная. В мире очень немного книг, написанных одним человеком на двух языках сразу. Многие авторы писали книги на неродных языках. Джозеф Конрад, Милан Кундера, Фазиль Искандер, последний нобелевский лауреат Ишигуро Кадзуо, множество советских писателей, писавших по-русски, множество иммигрантов в США, перешедших на английский и так далее. Некоторые писали и на родном языке, и на иностранном, но в большинстве случаев каждая книга была написана только на одном языке, как, скажем, у Чингиза Айтматова или Хорхе Семпруна. И лишь очень немногие умудрялись написать книгу на одном языке, и потом перевести ее на другой.

У меня ушло немало времени, чтобы найти таких писателей и такие книги. Вот тут упоминают Сэмюэля Беккета, Нгуги ва Тхионго, Жуана Рибейру, Поля Верхегена и Рабиндраната Тагора. Впрочем, Тагора надо вынести за скобки, как и прочих поэтов. У поэзии свои законы. В этой статье называют еще Керуака:

One such writer was Jack Kerouac, the much acclaimed author of On the Road. Kerouac's first language, and only language until age six, was French. He came from a French Canadian family that emigrated to Lowell, Massachusetts, and with whom he spoke the Quebec French variety, joual. His manuscript, Sur le Chemin, was written shortly after his 1951 best seller (it is in fact a different story). It was never published in French but Kerouac did translate it into English as Old Bull in the Bowery. The original French version was only discovered in 2008.

Вот тут пишут, что самопереводы делал и любимый мной Ромен Гари:

Его родным языком был русский, затем он перешел на польский, большинство книг написал на французском, шесть романов – на английском, а затем сам же перевел их на французский.

Вот только какие из них он написал по английски? Я пока нашел вот что:

В 1960 г. вышел роман «La Promesse de l’aube». Одновременно Р. Гари написал на английском языке сценарий романа «Talent Scout», героиня которого походит на его вторую жену, Дж. Сиберг, и роман «Johnnie Cœur», сатирическое произведение о Западе. Необходимо отметить, что оба произведения вышли на английском языке в переводе некоего Джона Маркама Бича (Jonh Markham Beach). Малоизвестен тот факт, что переводы были сделаны самим Р. Гари.

Еще несколько авторов-самопереводчиков я нашел в Википедии и в этой статье. По большей части они мне неизвестны, а из известных там названы Хорхе Луис Борхес, Итало Кальвино, Луиджи Пиранделло и Карло Гольдони. К сожалению, там нет названий книг и я не смог убедиться в том, что они действительно переводили свои книги.

Так вот, возвращаясь к «Лолите».