Америка глазами первооткрывателей. Джон Бейклесс

Году примерно в восемьдесят седьмом я брал в библиотеке книгу, которая мне очень крепко запомнилась. Она была посвящена путешественникам, первыми исследовавшим нынешнюю территорию США. Очень много было написано о природе, о животных, которых они встретили, о том, как выглядели тогда места, теперь густо заселенные, поэтому можно было очень живо представить себя на месте этих путешественников. С тех пор вот уж почти тридцать лет я пытался найти эту книгу, но ничего, кроме зеленоватого твердого переплета, не мог о ней вспомнить. Мне казалось, что издана она была к двухсотлетию США, около 1976 года. На многих форумах я о ней спрашивал, но никто ничего не мог подсказать.

Хуже того, оказалось, что книг об исследованиях Северной Америки у нас вообще раз, два и обчелся. Собственно, что это я? Какие «два»? Я только и нашел, что «раз» — разрозненные главы в уникальном пятитомнике И. П. Магидовича и В И. Магидовича. Впрочем, Иосиф Петрович выпускал еще отдельным томом «Историю открытия и исследования Северной Америки». Я эту книгу не видел, но сдается мне, что там просто собраны в одном месте те самые разрозненные главы. Больше я не смог найти на русском языке абсолютно ничего. Ни единой книги об экспедиции Льюиса и Кларка, не говоря уж об их дневниках (на английском есть тут). Ни одной страницы из книг известнейшего натуралиста Джона Мьюра. Даже «Приключения капитана Бонвиля», дневники Бенджамина Бонневиля, беллетризованные непревзойденным Вашингтоном Ирвингом, тоже не издавались. Чудовищная черная дыра. Ну разве что еще об одной книге слышал — Варшавский А. С. Дорога ведет на Юг (жизнь, путешествия и приключения Ла Саля). М., 1960. Что она из себя представляет, не знаю.

И вот совершенно случайно я наткнулся на ту самую книгу в зеленоватом переплете. Естественно, я все перепутал. Книга Джона Бейклесса «Америка глазами первооткрывателей» (John Bakeless. America As Seen by Its First Explorers: The Eyes of Discovery. New York, 1961) выходила не в 1976 году, а в 1969 году в издательстве «Прогресс» в переводе З. М. Каневского. А редактор и автор предисловия — кто бы сомневался! — И.П.Магидович. Он, кстати, тоже упоминает печальную ситуацию с книгами на эту тему:

К сожалению, ни одно из сочинений первоткрывателей внутренних районов основной территории США — в отличие от мореплавателей, открывших побержье, — не переведено на русский язык ни полностью, ни хотя бы в обширных извлечениях. (Замечу в скобках, что отчеты, записки, дневники и другие документы о путешествиях первооткрывателей и исследователей Мексики, Канады и особенно Аляски,как бывшего руского владения, в этом отношении находятся в несравненно лучшем положении.)

К сожалению, за почти пятьдесят лет ничего не изменилось.

Автор делает осторожную оговорку, утверждая, что он тоже писал не книгу об исследователях, а всего лишь о природе Северной Америки:

В этой книге сделана попытка изобразить Северную Америку [США и Канаду] такой, какой видели ее белые первоткрыватели; показать ее ландшафты, леса, равнины, воды, животных, растения и коренных обитателей континента — индейцев такими, какими они были вплоть до того момента, как появились первые белые поселенцы и в их жизни произошли разительные перемены. Эта книга не рассказ о чьих­то приключениях, но и не повествование об индейцах, и не очерк по истории исследования и колонизации. Если в ней и приводятся биографические сведения о каком­либо путешественнике, то исключительно для того, чтобы читателю стало понятно, кем был этот человек и как случилось, что именно он сделал то или иное открытие. Поэтому имена очень многих из великой армии первоткрывателей, постоянно сдвигавших на запад границу открытий, в книге вообще не упомянуты.

Это, конечно, лукавство, помноженное на скромность. Книга, конечно, в том числе и о людях, которые пешком и на лодках пересекли континент вдоль и поперек. Некоторые из них были очень колоритными. Вот, скажем, история капитана Джона Смита, того самого, которого якобы спасла от казни дочь индейского вождя Покахонтас:

Полученные обескураживающие вести ничуть не смутили капитана Джона Смита, и в 1614 году он прибыл в залив Массачусетс. Это был дерзкий и отважный человек. Даже Англию бурных елизаветинских времен он находил для себя слишком скучной, а потому отправился в Венгрию, чтобы в качестве солдата­наемника принять участие в войне против турок. Захваченный в плен и проданный в рабство, он снискал благосклоность одной из жен турецкого паши — немалый подвиг в мусульманской стране! — и ради собственой же безопасности был отправлен куда­то на побережье Каспийского (или Черного) моря. Здесь он убил своего хозяина­турка, бежал обратно в Венгрию и в 1604 году вновь появился в Англии с прежней ненасытной жаждой к приключениям. В 1606 году он присоединился к колонистам, отправляшимся в Виргинию,и это стало началом его головокружительной карьеры. Не раз попадал он в немилость, был однажды приговорен к казни через повешение, но в конце концов стал президентом совета колонии.

Но не все исследователи нам известны по именам. Некоторые даже не оставили воспоминаний, но зато их рассказы потом помогли тем, кто шел по их стопам:

Вскоре после описываемых событий Шамплен отбыл во Францию, но прежде отправил одного из своих самых юных спутников в глубь страны с тем чтобы тот пожил среди индейцев и выучился бы их языку. С собо во францию шамплен взял мальчика­индейца. Он желал иметь повозвращении сразу двух переводчиков. Шамплен вернулся в Канаду в начале марта 1611 года и вскоре уже нетерпеливо расспрашивал подрстка, проведшего зиму среди индейцев. Юнец «поведал ему все, что самому довелось увидеть и узнать от индейцев в ту зиму», но ни одно слово из этого рассказа не было записано Шампленом. Мы даже не знаем имени юноши, а ведь он был первым белым, проникшим так далеко в глубь озерного края. Каким интерсным, должнобыть, было его повестование!

А вот еще один:

За сто лет до Даниэла Буна один белый человек пересек территорию Кентукки от реки Огайо до Теннесси и сам поведал миру о своем путешествии. Обрисовав выпавшие на его долю приключения, он, однако, не позаботился описать восхитительную девственную природу той страны, по которой прошел. История сохранила имя этого человека. Его звали Габриэл Артур. Он был слугой (очевидно, невольником) полковника Аврама Вуда, владельца плантации в Виргинии. В 1671 году два малоизвестных виргинских авантюриста Томас Бате и Роберт Фаллам предприняли рискованное путешествие через Аппалачские горы в долину реки Кановы. Их восторженные рассказы заинтересовали полковника. Они открывали радужные перспективы, и, пленившись ими, полковник Вуд в 1673 году направил в ту страну собственный отряд, в состав которого входил и юный Габриэл. Последний попал в плен к чирокам, но сумел избежать пытки, сдружился с индейцами и вскоре вместе со своими новыми хозяевами принял участие в сражении с шауни на реке Огайо. Здесь он был вторично захвачен в плен , однако убедил шауни отпустить его. Он объявил индейцам этого племени (которое «понятия не имело о железных инструментах»), что знает, где можно приобрести охотничьи ножи, в точности такие, как у него, — и всего за несколько бобровых шкурок. Придя в восторг от такого предложения, простодушные шауни тут же отпустили его восвояси. Артур пересек Кентукки, дошел до Теннесси, а оттуда направился на север и 18 июня 1674 года появился в Виргинии. На этом его путешествие закончилось .

Как говорит Бейклесс,

Хороши ли, плохи ли были все эти люди, жизнь каждого из них — маленький роман или, на худой конец, первоклассный детектив, правда ненаписанный, а потому утраченный, поскольку большинство главных героев не умело ни читать, ни писать...

Но и о природе Бейклесс действительно пишет много, увлекательно и красиво. Здесь нужно еще сказать, что в книге есть изрядное количество фотографий (правда, черно-белых) и репродукций старинных картин и гравюр. Магидович в предисловии говорит, что «собирая материалы для сводной биографии Мэриуотера Льюиса и Уильяма Кларка, автор дважды пересек Северную Америку в широтном направлении, проделав более 16 тыс. км». Судя по всему, автор сам видел то, о чем писал, хотя в большинстве случаев он предпочитает процитировать кого-нибудь из очевидцев (в книге колоссальное количество ссылок на первоисточники):

Старицы и густые заросли зеленых трав в низовьях Миссисипи часто оказывались очень живописными, но с трудом продвигавшимся сквозь них испанцам было не до красот природы. Много позже один автор писал: «Край старицы, куда впадала протока, имел в ширину не более ста футов. Ее топкие берега были скрыты за высокими куртинами тростника и ситника, позади которых высился великолепный лес из сумаха, тополей и ореховых деревьев различных видов, увитых черными ползучими растенимяи и усеянных длинными веточками [мхом?], свисавшими с более высоких ветвей. Белые ползучие растения, плющ и вьюнок, обвивали стволы старых деревьев и своими свежими зелеными побегами придавали им юный вид. На молодых деревцах распускал свои красные цветы­колокольчики лазящий кустарник [быть может, теокма]. Красноватая мутная поверхность заводи была совершенно спокойна, и, когда солнце стояло над головой, на ней играли яркие солнечные блики. В воде дремали многочисленные аллигаторы, похожие скорее на обрубки бревен, чем на живые существа»

Или:

Озеро кишело рыбой, «которую было видно сквозь прозрачную словно хрусталь воду». Тому, кто никогда не глядел в воды глухого озера, лежащего в скалистых берегах, среди густых незаболоченных девственных лесов, сравнение Радиссона покажется банальным. Но в данном случае слово хрусталь подходит как нельзя лучше. В озере скапливалась чистейшая дождевая вода. Капли ее падали из ясного, не замутненного пылью лесного воздуха на голые, ничем не загрязненные скалы и на лесную почву, каждая частица которой была прочно скреплена с другой корнями деревьев, и потому капли, стекая, не могли унести с собой ни единого комочка земли. Вот эта самая вода и создает то, что мы и поныне называем хрустальными озерами. Они подобны каменным чашам, наполненным дистиллированной водой. Из­за низкой температуры в них не могут жить замутняющие воду микроорганизмы, поэтому их вода особенно прозрачна. В солнечный день на дне озера на глубине 20 футов можно различить каждый камешек, любое движение рыбы, и при этом кажется, будто она плавает в прозрачной пустоте, а чистая светлая вода остается совершенно невидимой. Когда нет ветра и поверхность воды неподвижна, в озерах отражается небо, и тогда создается впечатление, будто каноэ плывут прямо по воздуху.

Или:

Лес был «частым и деревья почти касались друг друга, а из­за густых крон и плотно сплетенных ветвей в самый ясный солнечный полдень в лесу царил холодный жуткий полумрак. Внизу все заросло непроходимым зеленым кустарником. Повсюду встречались поваленные деревья, подломленные под корень, иные лишь сильно накренились. Кругом лежали тысячи гниющих стволов, отчего ступать здесь приходилось с осторожностью. Земля между ними была покрыта толстым, мягким слоем прелой листвы». Не удивительно, что леса эти носили название «Теней смерти» — так жители Пенсильвании называли особенно густые лесные заросли. Поскольку местные индейцы почти не жгли лес, сосны стояли, тесно прижавшись друг к другу, и их тонкие стройные стволы достигали высоты 80—100 футов. Сосну сменяли тсуга и сизая ель, росшие кое­где в перемежку с американской лиственницей. В подлеске было много кальмии. По болотам и берегам ручьев рос дикий ирис. Болота были неотъемлемой частью ландшафта. Их и сейчас еще немало в этих краях.

Видно, что Бейклесс любит свою страну, и что она того стоит:

Шамплену вся страна в целом показалась «чудесной и приятной. Кажется, будто во многих местах по берегам реки деревья посажены специально, чтобы радовать взор путника» . Ему вторят французы, посетившие в 1673 году берега реки Св. Лаврентия близ ее выхода из озера Онтарио: «То самая славная страна на свете; река усеяна островами, на которых ничего нет, кроме дубрав и bois francs [парковых лесов] ; не менее красивы берега озера; леса очень светлые и высокие и подобны прекаснейшим лесам Франции . По обеим сторонам реки, куда ни глянь, только прерия с хорошей травой и несметным числом чудесных цветов. Если бы однажды расчистить эти земли, от озера Сент­Франсис до порогов, то на всем белом свете не сыскать страны более привлекательной». Шамплен видел «много журавлей, белоснежных, как лебеди» . По всей вероятности, то была либо малая голубая цапля — в юном возрасте она почти идеально белая, — либо американская белая цапля, залетевшая сюда из Флориды (к удивлению орнитологов, ее снова видели здесь в 1948 году). В ожидании начала похода Шамплен праздно бродил по окрестным лесам, любуясь рощами дуба, вяза, бука, перемежаемыми «лесами из пихты — обычным прибежищем для кроликов и куропаток». Песчаная почва показалсь ему бедной, однако он мог убедиться в том, что индейцы снимают с нее неплохие урожаи маиса. В озерах Кучичинг и Симко водилось много рыбы. Индейцы ловили ее сетями и в запрудах, запасая на зиму.

Его вовсе не удивляет, что первые исследователи страны в нее тоже влюбились и бродили по ней просто потому, что им хотелось открывать ее и удивляться ей. Хотя, конечно, стимулы были и другие:

После всего пережитого другой на месте Радиссона не сделал бы и шагу за пределы французских владений, но он принадлежал к той породе людей, которых манят неведомые дали. Он был из тех, кому на роду написано ходить и смотреть. И если у большинства первооткрывателей имелись на то иные, более веские причины, то у людей типа Радиссона и Шамплена преобладала именно тяга к странствиям. Что касается отцов­-иезуитов, которым нередко претила подбная жизнь в глуши, они все же шли на это, влекомые одним лишь желанием спасти от вечных мук ада «заблудшие» индейские души. Все остальные стремились нажить себе состояние торговлей пушниной — соображения, которые не были до конца чужды ни Шамплену, ни Радиссону, но неизменно отступали у них на второй план. Не покидала первооткрывателей и надежда — обычно тщетная — разбогатеть и прославиться, даровав Франции новые владения. Однако, хотя «христаннейший король» весьма благосклонно принимал все плоды их героических исследований, награды — будь то деньги, титулы или ордена — оказывались до обидного ничтожными. Но всегда оставалось нечто более важное.

Были еще зов беспредельных лесов, соблазн привольной жизни, неведомые диковинные племена, была радость первооткрывателя, пришедшего туда, где еще не ступала нога белого человека, были богатая охота, предрассветная недвижная гладь озер, незнакомые растения, невиданные животные, безмолвие тесно сомкнувшихся крон высоких деревьев и острый привкус опасности. Послушные этому всесильному зову, непонятному чопорным самодовольным горожанам, предпочитающим тихий уют домашнего очага, бесстрашные французские «coureurs de bois» («лесные бродяги»), подобно английским, американским и испанским исследователям, ставили на карту свою жизнь и в течение трех столетий усеивали собтвенными костями североамериканские земли, пока не обследовали всю страну — и вот наконец уже весь огромный континент стал «землей белого человека».

Слова Радиссона чем-то напоминают цитату из другой книги, «Семь рек Канады» (Хью Макленнан), где англичанин-эмигрант, живущий в лесной глуши на реке Сент-Джон говорит: «Здесь живешь, как джентльмен. Это счастливая страна». Вот и Радиссон пишет (цитата по Бейклессу):

Созерцая первобытные ландшафты Северной Америки, Радиссон временами начинает философствовать: «Эта страна так прелестна, так приятна и плодородна, что мне горько сознавать, что мир наш не может заселить ее. Я говорю так потому, что европейцы готовы жестоко сражаться между собой за какую­нибудь торчащую среди моря скалу либо за бесплодные земли или скудные територии». Здесь же, во вновь обретенном Эдеме Среднего Запада, все было иначе. «Напротив, владения эти на редкость восхитительны, они лежат в весьма умеренном климате, изобилуют всевозможными богатствами, земля плодоносит два раза в год, люди здесь живут долго, они здорвы, сильны и ведут разумную жизнь».

Бейклесс, конечно, знает, что эта страна может быть и смертельно опасной:

Песчаные дюны по берегам озера были так высоки, что индеец, взобравшийся на вершину, «казался с земли не больше вороны». В других местах берега окаймляли «квадраты лугов шириною 10 лье, ровные словно доска». За ними на 20 лье окрест раскинулись заводи с бобровыми плотинами и покинутые бобрами водоемы, заплывшие илом и превратившиеся в «трясинные земли», то есть в болота. В таких местах, по словам Радиссона, «если не соблюдать величайшей осторожности, можно погрузиться в топь по пояс и даже по горло. Стоит выбраться из одной ямы, как тут же попадешь в другую. Все это я познал на собственном опыте, поскольку часто проваливался. Но дикари научили меня, что следут делать, и это спасло мне жизнь. Как только нога начинает погружаться, нужно немедленно всем телом бросаться в воду и, хватаясь руками за мох, продвигаться на четвереньках, словно лягушка, а потом вытягивать за собой лодку» — способ передвижения весьма неудобный и вряд ли достойный человека, но тем не менее вполне надежный.

Или вот:

Утомленные плаванием путешественники, остановившись на ночлег на берегу Миссури, иногда вдруг со страхом замечали, что земля уходит у них из­под ног, а растущие вокруг могучие деревья с грохотом рушатся в реку. Все происходило с ужасающей быстротой. «Песчаный берег таял на глазах словно снег», — заметил некий первооткрыватель, которому пришлось поспешно карабкаться вверх по обрывистому берегу в поисках спасения. Однажды — это было в половине второго ночи, и вся экспедиция Льюиса и Кларка, за исключением часовых, спала крепким сном — участок песчаного берега, где стоял лагерь, вдруг начал быстро сползать в воду. Поднятые по тревоге люди попрыгали в лодки, побросали туда грузы и только успели отчалить, как берег, у которого стояли лодки, вдруг разом просел «и, несомненно, похоронил бы под собой обе пироги», опоздай они хотя бы на мгновение. Некий торговец, находившийся к моменту начала экспедиции Льюиса и Кларка уже много выше по Миссури, спасся однажды лишь благодаря тому , что берег, на котором он собирался разбить лагерь, «обрушился только частично, и происходило это постепенно». По словам Табо, многие «путешественики, останавливавшиеся на ночлег на высоком, поросшем лесом берегу, не отдавали себе отчета в том, что берег этот у основания уже подмыт рекой. Они были уверены, что находятся в полнейшей безопасности, как вдруг берег рушился, увлекал росшие на нем деревья, и те, падая, разбивали лодки и груз». Удавалось или нет спастись незадчливым странникам — неизвестно, поскольку Табо об этом умалчивает. Бывали случаи, когда высокие земляные берега обрушивались прямо на проплывавшие внизу челны.

Да и индейцы были вовсе не ангелами:

В ту ночь Шамплен собственными глазами увидел, что случается с теми, кто попадет в руки враждебного племени. Охваченный ужасом, он сам вызвался прикончить первую жертву пыток, которую к тому времени уже поджарили на огне, скальпировали, вырвали у нее ногти и вытянули сухожилия... Несколько озадаченные проявлением такой непонятной щепетильности, индейцы позволили своему «бесценному белому другу» одним выстрелом добить агонизирующего страдальца, что он и сделал, «зажмурив глаза, чтобы не видеть всего происходящего».

Сами исследователи порой им не уступали:

Подобно большинству людей этого сорта, он вдобавок ко всему был настоящим зверем. «Превеликий любитель поохотиться на индейцев», Сото к тому же имел еще одну мерзкую привычку: чем­либо не угодившего ему туземца он бросал своре голодных свирепых псов, и те разрывали жертву на куски. Одного индейца он заживо сжег на костре в присутствии его соплеменников за то, что мужественный и верный своему долгу краснокожий не пожелал указать потаенное место, где скрывался вождь племени. Сото рассчитывал, что остальные индейцы, напуганные столь страшным зрелищем, выдадут своего вождя. А когда и те остались непреклонными, он сжег и их. Он забавлялся также тем, что за малейшую провинность отрубал у краснокожих руки и отрезал носы.

Путешествуя, приходилось и страдать от голода:

Tripe de roches — самое отвратительное блюдо из всех, какие только мы знаем, но у этого растения есть одно преимущество: оно облепляет буквально каждый камень по берегам северных озер, и, даже если охота и рыбная ловля не оправдают надежд путешественника, он все же не будет испытывать мук голда. Это лишайник, с виду смахивающий на кусочек коровьего рубца, за что они получили свое название. Сваренный, он превращается в клееподобное месиво, отвратительное на вкус и с еще более мерзким запахом, обладающее единственным положительным свойством: эта слизь быстро проходит в пищевод. Индейцы называют его «уиндиго уакон», высказывая тем самым свое мнение об этой подозрительной зелени: «уиндиго» означает имя ужасного лесного духа, до такой чудовищной степени снедаемого голодом, что он сожрал даже собственные губы! «Оно как черный липкий крахмал, и глотать его легко, — замечает Радиссон и грустно добавляет: — Я полагаю, что если бы птица села на экскременты, содержащие вышеупомянутую мерзость, то они прилипли бы к ней словно клей». Последующие путешественники, поставленные перед выбором: есть tripe de roches или голодать, также отзываются о растении без всякого энтузиазма. Отведав сваренной клейкой слизи, напоминающей консистенцией яичный белок, Александр Хенри­младший нашел это блюдо «неприятным и горьким», хотя и «насыщающим». Однако даже последнее замечание не бесспорно. По мнению отца Менара и его спутников, путешествовавших в 1660—1661 годах в районе бухты Кивно [у южного берега Верхнего озера], тошнотврное варево «насыщало, скорее, воображение, чем желудок». Отец Себастьян Раль, пробовавший tripe de roches в вареном и в жареном виде, отметил, что в жареном оно «менее противно» .

У Брет-Гарта в «Гэбриэле Конрое» главные герои, тогда еще подростки, отстали от фургона, едущего через прерию и заблудился. Неудивительно:

Трудности возникли, как только Коронадо вышел на равнины. За исключением случайных вигвамов краснокожих кочевников, местность оказалась совершено необитаемой. Здесь не было никаких ориентиров, ни гор, ни рек, ни деревьев, ни кустарников. Камней и тех не было: кругом, насколько хватало глаз, раскинулась поросшая травой тучная черноземнаяпрерия. Это была безбрежная однообразная травянистая равнина, усеянная костями бизонов. На горизонте она смыкалась с небом, и человек оказывался как бы в центре гигантского круга. Определить нужное направление не было никакой возможности. Люди сбивались с пути. Иногда отбившимся от колонны приходилось останавливаться и ждать захода солнца с тем, чтобы распознать, где восток, а где запад. Отставший не мог также ориентироваться по следам товарищей, так как примятая ногами низкорослая трава прерий быстро поднималась вновь.

А вот и история из жизни:

Как заметил ветеран Границы, преподбный Тимоти Флинт, прерии Среднего Запада были «миниатюрной, хотя и не уступающей ни в чем оригиналу, копией тех прерий, которые лежали дальше на запад». Случалось, на протяжении нескольких миль подряд их поверхность оставалась идеально ровной, и росли здесь исключительно жесткие травы и тростник «нередко выше человечского роста». «Вся страна — сплошные прерии, где можно встреить лишь отдельные рощицы деревьев», — записал в 1699 году священник, путешествовавший по Миссисипи. Сей достпочтенный джентльмен хлебнул немало лиха в этих прериях: в зарослях высокой травы потерялся шедший с отрядом подросток, и прошло несколько дней, прежде чем миссионерам и их спутникам удалось обнаружить его. Кто­то предложил поджечь траву, как это обычно делали индейцы, но заросли были невероятно густыми, и возникло опасение, что юноша успет сгореть заживо до того, как его обнаружат.

Но зато эта страна была и невероятно богатой и щедрой:

Джон Смит пришел к заключению, что человек, который не в состоянии раздобыть себе пропитание в этой благодатной стране, «вполне заслуживает голодной смерти», ибо «за два­три часа сотня мужчин может обеспечить всех провизией на целый день». Смит также полагал, что 30—40 энергичных, снаряжённых должным образом мужчин в состоянии снабдить две­три сотни людей «самым отборным зерном, рыбой и мясом, какие только родит здешняя земля, да еще почитать это не за труд, а за удовольствие» .

Многие на своем опыте убедились в том, что Джон Смит был прав:

Французы, пришедшие в этот край с берегов озер Онтарио и Эри, по заслугам оценили природные богатства и красоту этих мест. Отцы Долье де Кассон и Галинэ, которые, оставив Ла Саля, провели зиму 1669/70 года на южном побережье озера Эри, вероятно где­то близ Преск­Иль, были очарованы видом страны: «Здесь часто встречаются приятного вида прерии, по которым текут ручьи и речки, изобилующие бобром и рыбой. Растет также множество плодовых деревьев, и, что самое важное, страна эта богата животными. Мы видели стада косуль (chevreuils), в 100 голов каждое, и стада иных оленей, голов в 50—60, и медведей, чье мясо жирнее и вкуснее мяса французских молочных поросят» . Во время своей одинокой зимовки священники питались яблоками, сливами, виноградом, иргой. Они съели в вяленом виде мясо девяти оленей. Имелось у них и вино, качеством не уступавшее «the wine of Grave», которого хватило на всю зиму, чтобы служить обедню. При желании, они без труда могли бы наполнить вином еще 25—30 бочонков .

Здесь росло множество съедобных и вкусных диких растений:

Повсюду росли маис, тыква, подсолнечник, виноград, слива, малина, земляника и орех. Встречались и «маленькие дикие яблочки», возможно, плоды американской дикой яблони, а также «некие плоды размером с куриное яйцо, имевшие форму и окраску мелких лимонов. Само растение, что несет эти плоды, имеет два с половиной фута в высоту и три или самое большее четыре листочка, напоминающие рисунком фиговый лист, и каждое такое растение приносит лишь по два яблока». Несомненно, Шамплен описывает здесь, причем с большой точностью, обыкновенный подофиллум, который в местах своего обитания растет столь обильно и цветет такими прелестными белыми цветами, что не может не обратить на себя внимания путешественика . О нем упоминали многие. Некоторые индейцы ели подофиллум, а один белый — безусловно, большой оптимист — нашел даже, что по вкусу ягода «напоминает абрикос». Однако вряд ли подофиллум широко употребляли в пищу.

Рыба кишела в реках и море, тем более, что прибрежные индейцы ели ее не очень охотно:

Когда челны бесшумно заскользили по озеру, направляясь на юг, Шамплена охватил восторг при виде первозданых пейзажей. Лес подступал к самой воде .В нем росло множество доселе не встречавшихся Шамплену каштановых деревьев, а более великолепного винограда ему нигде и никогда не доводилось видеть. Его воображение поразила громадная рыба — «пяти футов длиной и толщиной с человеческое бедро, с головой размером в два кулака, мордой длиной два с половиной фута и двойным рядом очень острых и грозных зубов» . Серебристо­серого цвета диковинное создание было «защищено прочной чешуей, которую невозможно было проткнуть даже кинжалом».

И была эта рыба куда крупнее, чем сейчас:

С тех пор как плотины отрезали ему выход к морю, пресновдный осетр, обитающий в озерах СреднегоЗапада и Канады, неуклонно уменьшался в размерах. В XVI и XVII столетиях рыба, безусловно, достигала большей величины, чем рыба, живущая в наших водоемах, где она не может нормально развиваться из­за интенсивного лова. Джон Джоселин рассказывает об осетрах до 16 футов длиной!

И вообще, местность отличалась от той, которую мы можем видеть сейчас:

Огайо тех дней был покрыт лесами. Густые на востке штата, они становились более разреженными в запдном направлении, к прериям, лежащим за Миссисипи. Среди ландшафтов Огайо (даже в его лесной части) встречались «прекрасные плодородные равнинные земли, обширные луга, поросшие великолепным клевером, и бескрайние поля дикой ржи. В лесах росли главным образом большие деревья грецкого ореха и гикори, местами вперемежку с тополем, вишневым и сахарным деревьями». Как и в восточных лесах, здесь почти не было подлеска, стволы стояли высокие и стройные, солнце с трудом пробивалось сквозь кроны, и потому нижние ветви засыхали и гибли.

Забавно Бейклесс пишет о тех местах, где сейчас стоит Нью-Йорк:

По рекам, в глубь страны поднимались до самого Олбани киты. Весной и в редкие летние дни ручьи и болота оглашались устрашающим низким гудением, приводившим в изумление непривыкших к подобным звукам белых. Но это были всего лишь лягушки, «размерами в целую пядь, которые по вечерам начинали звучно и неприятно квакать». Когда смоляно­черная глухая ночь спускалась на безмолвный Нью­Йорк, на рассеянные по берегам гавани и пролива деревни, — всюду, куда ни глянь, вспыхивал мерцающий свет костров. Индейцам не было нужды таиться — могущественный Союз пяти племен охранял покой своих подданных. Правда, огонь был едва виден, но только потому, что краснокожие обычно раскладывают крошечный костер и с необыкновенным искусством поддерживают в нем пламя. Молчание ночи лишь изредка нарушалось отголосками веселой пирушки на Маннахате. Порой с Бродвея доносились громыхание тыквенных бутылей, гулкий бой обтянутых оленьей шкурой барабанов, возгласы танцоров, звуки диких туземных песен и шарканье обутых в мокасины ног по плотно убитой земле.

Некоторых из описываемых животных и птиц сейчас уже вообще нет в природе, как странствующих голубей и каролинских попугайчиков:

Каролинские попугайчики были прелестными маленькими птахами: «А еще есть здесь птица, удивительно быстрая в полете, крылья и грудка у нее зеленоватого цвета, а хвостик раздвоен, головка у нее розовато­желтенькая либо рыжевато­коричневая, и птицы эти очень красивы».

То же относится и к некоторым породам деревьев:

Привыкшие к давно обжитым аккуратным ландшафтам «доброй старой Англии» моряки с восторгом взирали теперь на первозданное великолепие девстенного североамериканского леса. «Прекрасные высокие кедры» казались им «самыми величественными и самыми красными кедрами на свете, лучше ассирийского, индийского и ливанского». Ныне рощи «красного кедра» [можжевельник виргинский] почти полностью вырублены. Дерево безвременно погибло во славу карандашей и столбов для оград... Но те гигантские экземпляры, о которых упоминают все первооткрыватели, сумели на сто с лишним лет пережить своих сородичей и достичь, несмотря на очень медленный рост, таких размеров, какие и не снятся современному американцу, знакомому с «кедром» лишь по тем небольшим деревцам, какие растут на заброшенных выгонах. Упоминаемый англичанами «кипарис», очевидно, южный белый кипарисовик; он имел в обхвате 18 футов, а его стройный ствол уходил далеко ввысь, и ветви начинались лишь на высоте 50—80 футов над землей. Местность (кроме речных долин, где пришельцы еще не побывали) представляла собой сплошной густой лес — здесь росли сосна, дуб, «кипарис» и сассафрас. Последний неизменно вызывал у ранних путешественников особый интерес: в них еще сильна была тяга к пряностям, которая влекла на запад первых отважных мореплавателей. К тому же в Лондоне сассафрас шел по цене 20 шилингов за фунт. По ночам легкий бриз приносил на берег ароматы леса. Деревья были «отличного качества и превосходно пахли». В общей сложности в Виргинии произрастало «примерно 14 сладко пахнущих пород деревьев». Североамериканский лес тех дней был, вероятно, гораздо благоуханнее, чем сейчас.

Деревьев вообще было много. Порой даже больше, чем нужно:

Другие путешественники разделяли мнение Шёпфа, будто за деревьями не видно было самой страны. «В Америке, — жаловался английский поселенец Илайес Пим Фордхэм, — нет панорам. Там слишком много лесов, и если забраться на самый верх высокой скалы и глянуть вдаль, то, скорее всего, увидишь перед собой одни лишь качающиеся верхушки стоящих стеной деревьев».

Мне было очень интересно почитать о необычных природных явлениях и/или местах, которые встречаются в Америке. Вот, например, о так называемом Кросс-Тимберс:

В выборе маршрута, каким шел отряд, видно стремление его командира обойти с юга тот узкий длинный пояс непроходимых лесов, который в более поздние времена получил наименование Кросс­Тимберс. Он начинался где­то близ реки Арканзас, пересекал Ред­Ривер [близ 98° з.д.], проходил по истокам Тринити и заканчивался у реки Брасос, или Колорадо, в Техасе. По всей вероятности, лес ни когда не доходил до реки Пекос. Это была «непрерывная полоса колючих зарослей» шириной 5—30 миль, состоявших из дуба, гикори, вяза, карликового дуба и с подлеском, местами «до такой степени опутанным виноградной лозой, лианами и тому подобными растениями, что он превращался в совершенно непроходимые дебри». Долгое время существовал этот труднопреодолимый барьер между внутренними прериями и Великими равнинами. Последующим белым поселенцам он был хорошо известен и нередко служил своеобразной базисной линией (наподобие Гринвичского меридиана), от которой они вели отсчеты пройденных расстояний.

А вот о колоссальном древесном завале на Ред-Ривер:

Местность по обоим берегам Ред­Ривер была низменной, высоты не превышали 100 футов, и потому течение реки было медлительным, ленивым, если не считать порожистых участков. Однако плыть по ней в пироге было нелегко, ибо река разделялась на два рукава, каждый из которых в свою очередь дробился на бесчисленные мелкие протоки, и выбрать среди них нужную было делом далеко не простым. Многочисленые озера были словно нанизаны на ленту реки. Протоки поменьше скрывались под сводом деревьев, росших впермежку с кустарниками; солнечный свет едва проникал сквозь их сомкнутые ветви. С ветвей свешивались змеи, вода кишела аллигаторами — и плавание поэтому становилось еще более тяжелым и опасным. Кое­где исследователь вынужден был тащить челнок больше по грязи, чем по воде, а близ 93° з.д. река становилась и вовсе несудоходной. Все это было результатом деятельности так называемого «Затора на Ред­Ривер» — невероятного скопления старых бревен, деревьев, листьев и прочей зеленой растительности, которое постоянно блокировало реку на протяжении по меньшей мере 30, а быть может, и 100 миль. В одном французском сообщении, датированном примерно 1721 годом, говорится, что река «перекрывает» на отрезке почти в десять лье, но в последующие годы эта цифра, безусловно, увеличилась вдвое или даже втрое. В 1805 году длина затора составляла «около 50 миль по течению реки», и оканчивался он [у 93°15' з.д.]. Тогда это уже не была сплошная масса древесины: перегороженными оказывались бесчисленные излучины реки, а между ними оставались пространства открытой воды. Внизу, под фантастическим нагромождением бревен, травы и зеленых ветвей журчала медлительная Ред­Ривер. А поверх этой массы уже сформировался почвенный слой, настолько мощный, что на нем, словно на твердой земле, росли высокие деревья, и человек мог без всякого труда перейти здесь с одного берега на другой. Рассказывают, будто кое­где люди переправлялись через Ред­Ривер верхом на лошади, не догадывасяь даже, что внизу течет река. Постоянно заливаемая водой, плавучая «земля» была необычайно плодородной. Она давала жизнь множеству растений, и те, тесно переплетаясь, образовывали как бы джунгли в миниатюре, которые с каждым годом делались все гуще, сплетаясь в еще более тугой зеленый клубок. Даже в XIX столетии этот участок Ред­Ривер «походил скорее на лес, чем на реку», и в полне возможно, что Ла Арп, обходя затор по окаймлявшим русло мелким рукавам, принял его за твердую сушу. Затор на Ред­Ривер, пожалуй, был сравним с огромной змеей: медленно и неуклонно полз он вверх по течению задушенной им реки, с силой оттесняя ее воды во вновь образующиеся боковые протоки. Ежегодно река захватывала в свое русло все новые и новые массы растительного мусора, наращивая затор сверху. Каждый год он терял снизу часть деревьев и бревен, уносимых течением. Как полагают, впервые затор сформировался недалеко от места впадения Ред­Ривер в Миссисипи, и случилось это еще в доисторические времена — доисторические, разумется, по американским меркам, то есть примерно около 1400 года. Самые первые белые обнаружили его на севере [у 31°45' с.ш.], а к 1833 году мерно дышащая — будто живая —«деревянная змея» уже подтянула свои извивающиеся кольца далеко вверх по течению, оказавшись [за 33° с.ш] в 400 милях от устья Ред­Ривер. В 1828 году «Арканзасcкая газетf» сетовала: «Затор не остается на месте, он мало­помалу перемещается вверх, словно ангел смерти сея вокруг опустошение» . При своем движении огромная масса выдавливала воду из реки, и она широко затопляла окрестности.

Были там и рукотворные чудеса света. На берегу Миссисиппи, например, была скала с нарисованным на ней чудовищем — полуптицей, полульвом по имени Пиасав. В индейских мифах был один герой, который сражался с этой зверюшкой:

Картина воскрешала эпизод победоносной битвы героя Вассатого и его воинов с исполинским мифическим существом, полузверем­полуптицей, питавшимся человеческим мясом. Не исключено, что легенда эта где­то в своей глубокой основе опирается на подлинный факт, поскольку в конце XIX столетия в той же скале , но повыше, была обнаружена пещера, устланная человеческими костями, слой которых достигал толщины нескольких футов. Чудовище называли Пиасав, что означало: «Птица, пожирающая людей». Оно имело яркую расцветку и обладало такой силой, что могло поднять в воздух бизона или лошадь (последне, по всей вероятности, добавили к древнему мифу сравнительно недавно).

И на десерт еще пара интересных историй. Вот так спорт сыграл важную роль в вытеснении индейцев с их территорий:

Однако уже вскоре после смерти Пенна взаимотношения резко изменились к худшему. В период войны за независимость участились случаи кровавых набегов индейцев на поселения колонистов в долине Саскуиханны; с белых пленников нередко снимали скальпы. Особое негодование у индейцев вызывала печально знаменитая «покупка на ходу». Индейцы и раньше соглашались продавать землю до того предела, которого белый в состоянии был достичь, идя пешком в продолжение полутора суток. Но они не могли предвидеть того, что наследники Пенна будут заранее готовить трассу, тщательно прорубая тропку сквозь лесные заросли. Они не могли предполагать, что так называемая ходьба на деле превратится в нечто похожее на марафонский бег, который поведут специально тренированные спортсмены. Некоторые индейские воины из числа тех, кто был призван наблюдать за ходьбой (с целью проследить за честным соблюдением условий сделки), «сходили с дистанции» задолго до финиша. В лучшем случае индейцам удавалось лишь не отставать от ходоков. А в итоге территории, которые закрепляли за собой белые, включали несравнимо больше охотничьих угодий, чем первоначально намеревались продать им честные делавэры. Позже индейцы утешились тем, что вырезали целую семью наиболее быстрого из белых ходоков, хотя, к счастью для главы семейства, делавэрам так и не удалось поймать его самого.

А вот история случайно сделанной бесценной археологической находки:

Прежде чем снова выйти в море, Дрейк от имени королевы Елизаветы формально вступил во владение новой территорией. «Был воздвигнут монумент в знак нашего пребывания здесь, а так же в подтверждение законных прав ее величества на эти земли, а именно — очень высокий столб, к коему гвоздями прибили пластинку с вырезанным на ней именем ее величества, днем и годом нашего прибытия, служащими одновременно датой добровольного перехода сей провинции и жителей ее под власть ее величества. А ниже прикрепили шестипенсовую монету... с изображением ее величества и королевским гербом». Индейцы вскоре расплющили пластинку Дрейка каменными топорами, и можно не сомневаться в том, что шестипенсовая монета стала собственностью какого­нибудь воина, который носил ее в качестве украшения. Со времнем столб сгнил, и латунная пластинка упала на землю. В один из дней 1923 года некий банкир из Сан­Франциско отправился половить рыбу на речку в окрестностях бухты Дрейкс­Бей [у мыса Рейс]. Пока он рыбачил, его шофер, бесцельно слонявшийся по берегу, подобрал грязный плоский кусочек тусклого метала размером пять на восемь дюймов и толщиной примерно в одну восьмую дюйма. На металле неясно проступала какая­то надпись, и шофер из любопытства решил смыть с пластинки грязь. Но поскольку и теперь он не сумел прочесть надписи, а его хозяин не проявил к этому ни малейшего интереса, шофер швырнул находку в машину и на время забыл о ней. В конце концов ему надоело возить пластинку с собой, и он выбросил ее на обочину дороги где­то [к северу от бухты Сан­Куэнтин — в окрестностях Сан­Франциско]. По­видимому, кто­то подобрал ее здесь, поносил некотрое время и тоже бросил, потому что вторично пластинку обнаружили уже не там, где ее выкинул шофер. В 1926 году пластинку Дрейка нашел на берегу бухты Сан­Куэнтин во время загордной прогулки один из жителй Окленда. Полагая, что она может пригодиться ему впоследствии для ремонта автомобиля, он сохранил ее. Несколько месяцев спустя, когда такая необхдимость возникла, он извлек кусок метала и немало удивился, обнаружив на нем неясные знаки. По счастливейшей случайности он показал реликвию кому­то из учеников профессора Х.­Э. Болтона из Калифорнийского университета. Этот ученый на протяжении многих лет заклинал своих студентов как можно внимательнее следить за тем, не обнаружится ли где пластинка Дрейка.